Владимир Череванский - Жены русских царей

— Доложу прежде всего, государь, о боярах. Недовольна твоя рада, что наперекор её решению ты повёл войну с Ливонией. Теперь, говорят, расхлёбывай матушка-Русь кашу двумя ложками: Швеция уже вступилась за Ливонию, а Польша только и ждёт случая выступить против славянского царства. Ливонской войне сулят десятки лет...

— Сотню лет буду воевать, а раду не послушаю, надоела она мне!

Это было новое слово Иоанна Васильевича, обычно выставлявшего заслуги рады. Чутко улавливавший настроение Иоанна Васильевича, Малюта продолжал:

— Рада, государь, зло творит большое. Оберегая твои интересы, мне довелось услышать даже промеж краснорядцев, что при твоей матушке народ знал одного Телепнёва, которого нетрудно было умилостивить небольшим подарком, а теперь как умилостивить целый собор боярский. К Адашеву и Сильвестру и не подступиться. Ты ему подносишь честь-честью бочонок икры астраханской, а он рычит: «Я отправлю тебя к губному старосте за обиду государеву. Мы вершим дела царским именем, а ты думаешь меня подкупить, это всё равно, что подкупить самого царя».

— Вот как! С царём себя сравнивают. Это кто же — Шуйские, Бельские, Захарьины, да, пожалуй, и Мстиславские и Воротынские? Сказывай без утайки.

— Пятерых краснорядцев пытал и допрашивал — кто сравнивается с царём? Не сказывают. Подводил и к дыбе, и к горячим углям поглядеть, а одного вспарил горящим веником — не признаются, говорят, что своим умишком дошли. Как велишь, великий государь, продолжать ли дознание?

— Повремени. Меня ещё ублажают монастырские песнопения; сердцем ещё не разгорелся, а вскоре поговорим по-другому. Следи далее — кому пришло на ум сравниваться со мною? Да, видно, пришла пора распускать раду. Пусть помнят: я самодержец!..

Вскоре рада прекратила существование. Её последнее заседание открылось поздно; пока члены рады томились ожиданием, митрополит слушал наставления царя и даже спорил с ним, чего никогда не бывало. В зал заседания он явился обиженным и прямо-таки заплаканным. Когда все приготовились слушать, он произнёс дрожавшим голосом:

— Бояре! Царю сделалось известным, что некоторые из его слуг и даже члены рады, забыв свой долг перед родиной, отъехали в Литву. Таких перебежчиков государь повелел считать изменниками и передавать Разбойной палате.

— Это нас-то, потомков удельных князей, род которых старше московских царей, да препоручать Малюте Скуратову! — возмутился строптивый князь Курбский.

— Ты бы, княже, помолчал, — возразил митрополит. — Про тебя идёт молва, что и ты собираешься в отъезд, правда ли сие?

— Здесь, святой Владыко, исповеди не место. У меня есть свой духовник...

— Строптив ты, княже, строптив. Не сносить тебе головы!

— Знаю...

— Так вот, царь Иоанн Васильевич повелел, чтобы все вы подписались на листе о невыезде в Литву. Дьяк, прочти, как велено.

Старый дьяк, записывавший боярские речи, вышел на середину палаты и прочёл по дрожавшему в его руках листу:

— «Мы, учинившие здесь подписи, бояре и служилые люди, клянёмся перед Господом Богом, самодержавным царём и святителем Владыкой, что для защиты чести и славы Московского государства готовы положить животы и всё, что нам принадлежит. А кто воспротивится и, поборов любовь к родной земле и совесть, опасаясь справедливого гнева государева или соблазнясь чужими почестями и богатствами, отъедет из царства и переметнётся в Литву, того волен царь считать изменником и казнить его лютой смертью. Здесь мы приложили доподлинно свои руки и родовые печати».

— Князь Курбский, тебе первому надлежит подписать сей лист, — провозгласил митрополит. — Таким поступком ты снимешь наговор твоих недругов, клятвенно заверяющих, что ты наладился в Литву. Сие повелел тебе сказать государь Иоанн Васильевич.

— На этот раз его радетель Малюта Скуратов не солгал. Лист не подпишу, а с вами, любезные други, прощаюсь навсегда.

Князь обвёл всю раду общим поклоном и вышел из палаты; теперь только стало ясно, почему князь прибыл в Кремль в дорожном возке с своим верным слугой Шибановым, за плечами которого торчала пищаль, а на боку висел тяжёлый бердыш. Несколько минут в палате длилось мёртвое молчание. Слышно было, как загромыхал тяжёлый возок князя Курбского, направлявшегося в Литву. О погоне за ним никто и не подумал. Не было на то приказа.

Владыка растерялся и уже встал, чтобы прочитать молитву, которую он всегда произносил при обычном закрытии заседания, как вспомнил, что Иоанн Васильевич строго настрого приказал объявить раде, что она больше не нужна и что он распускает её на все времена.

— Супротивник! — произнёс митрополит во след князю Курбскому. — Немного на Руси таких, а всё же они вынудили царя прекратить держать совет с вами. Именем его объявляю, что раде не быть, ибо не исходит от неё более мудрых советов. Напротив, из её среды выдвинулись советники...

Здесь владыка обратил свой взор на Адашева и Сильвестра.

— Выдвинулись советники, которым бы, памятуя своё прошлое ничтожество, следовало лобызать следы царские; вместо того они захотели сравняться с ним, давать ему указы, как править государством и как жить по праведному, точно оскудела земля истинными святителями, умудрёнными богословием. Самый скипетр в царской руке поколебался, но теперь конец: была рада и нет её. Аминь!

Шуйские не утерпели и помянули раду недобрым словом. Все остальные скорбно оставили палату, в которой слышались нередко толковые речи во благо родной земли. Перед Шуйскими рада провинилась тем, что она поставила их в один ряд с другими боярами и ничто не предвещало новое восхождение их рода на вершину государственной власти. Партия Адашева чувствовала себя пришибленной внезапно скатившейся лавиной. Пал и Сильвестр. На этих двух кивали прочие члены, только теперь заговорившие, что хотя они и не стремились сравняться с царём, а всё же постоянно дразнили его своим умственным превосходством и особым расположением к ним покойной царицы.

— Разгневался царь и, прямо сказать, лютует, — доверительно сказал Адашев своему другу Сильвестру, выходя из хоромины закрытой рады. — Раду разогнал, на нас наложил опалу. Видимо, по выбору Малюты нашёл новых советников.

— Мы будто бы вознамерились изъять державу из его рук, — поддержал своего друга опальный иерей, а кроме Шуйских, кто об этом думал? Тебе, Алексей, тоже впору бежать из Кремля. Царь заподозрил всех нас огульно в желании отъехать в Литву!.. Да простит его ошибки Всевышний.

Весть об упразднении рады народная Москва приняла совершенно равнодушно. Её вече не походило на новгородское, где каждый обыватель принимал участие в решении важных дел. Напротив, боярская Москва увидела в упразднении рады направленный против неё удар. С этого дня бегство в Литву приняло повальный характер; однако не все бежали за границу, так что представители одного и того же рода оказывались и за стенами и перед стенами Смоленска. Юродивые, защищаясь ширмой малоумия, провозглашали громогласно: «Лютует Иоанн Васильевич, лютует!»