Владимир Череванский - Жены русских царей

— Я люблю Августа, — говорил царь боярам, щеголяя пред ними в платье нового приятеля, — люблю его больше всех вас; люблю не потому, что он польский король, а потому, что мне нравится его личность.

Так говорил Пётр в беседах со сподвижниками и слугами; но, заявляя пред ними приязнь к Августу, он спешил, однако, отпраздновать радость встречи с московскими друзьями. Устроить пир самый роскошный и разгульный было делом весёлого Лефорта. 2 сентября к нему собралось до 500 человек гостей; на пирушку по указу царя были созваны все немецкие дамы, находившиеся в Москве. Разумеется, смело можно предположить, что не забыли пригласить и Анну Монс, настоящую царицу празднества. Заздравные тосты, крики пирующих, музыка, пальба из 25 орудий, залпами встречали каждый тост, и самая горячая пляска не переставала до позднего утра...

Но оставим танцующих, поищем государя... Вот он сидит за столом в облаках табачного дыма за бутылками и ковшами; Пётр окружён друзьями и слугами, шумна беседа «кумпании»; хмель развязал языки, и генералиссимус, боярин Шейн, неосторожно пробалтывается о разных производствах и отличиях, за деньги и в большом числе сделанных им в своём отряде. Царь вспыхивает. Выскочив из-за стола, он расспрашивает о слышанном солдат, стоявших на карауле... Ответы солдат увеличивают его негодование; со страшным гневом государь выхватывает шпагу и бьёт ею по столу: «Как колочу я теперь по столу, — кричит Пётр, — так разобью я весь твой отряд, а с тебя, генералиссимус, сдеру шкуру!»

Если бы можно было перенестись в это общество, созванное по воле царя веселить его и самому веселиться, если бы можно было взглянуть на лица растанцевавшихся немок-красавиц и немцев-кукуйцев, мы бы увидели, какой испуг овладел ими при звуках громового голоса Петра; какой ужас оледенил общее веселье, когда увидели зловещие размахи сабли в руках гневного властелина. Генералиссимусу грозила явная опасность; один миг — и если не шкура, то голова его легко могла бы скатиться под стол; Пётр, как мы уже знаем, был вообще недоволен последними распоряжениями Шейна относительно стрельцов... Князь-кесарь Ромодановский и князь-папа Зотов дерзнули удержать государя. Тот не унимался; несколько раз хватил по голове князь-папу и наполовину отрубил пальцы князю-кесарю; два удара, направленные в Шейна, пали на Лефорта, удары были чувствительны, но не смертельны...

«Все, — так повествует очевидец, — были в величайшем страхе»; каждый из русских страшился попасть на глаза государю, да едва ли были храбрее немцы и немки, особенно последние. Анна Ивановна (если только она была на балу) не дерзнула смягчить гнев властелина; за это опасное дело взялся молодой фаворит, и взялся успешно — голова Шейна, а также остальные пальцы его неудачного защитника, кесаря Ромодановского, остались целы. В молодом фаворите мы узнаем Алексашку, того самого Алексашку, который несколько недель спустя заявил особенную ловкость в отрубании стрелецких голов... Этот фаворит, укрощающий гнев самодержца, этот юноша-палач с выразительным лицом и огненными глазами, — знаменитый Александр Данилович Меншиков...

В то время, когда пирует и изволит гневаться его царское величество, когда безвестная немка с бойким фаворитом разделяют его внимание и ласки, что же делает злополучная забытая царица?

Известно, что ещё в бытность свою в чужих краях, Пётр приказывал довереннейшим из бояр убедить царицу «во свободе» удалиться в монастырь. Царица не соглашалась: надо думать, что духовник и патриарх, лица, на которых, собственно, и легло щекотливое поручение убеждать Авдотью Фёдоровну, действовали с недостаточным усердием. Пётр взялся сам за это дело и не далее как на шестой день по приезде четыре часа провёл в секретной беседе с женой. Видно, лаконичная речь Петра не могла склонить бедную женщину к насильному постригу и к вечной разлуке с единственным сыном; по крайней мере Пётр был очень гневен и не замедлил выместить гнев на духовных советниках царицы: в течение двух часов патриарх молил о помиловании его за то, что он не исполнил царского указа запереть царицу в монастырь; оробевший архипастырь винил бояр и некоторых духовных лиц, которые многими доводами не допустили его до этого. Оправдание патриарха ещё больше разгневало царя; три духовные лица были немедленно по его указу брошены в Преображенские тюрьмы. Что же до патриарха, то он едва успел откупиться большими деньгами...

На другой день после описанного нами бала приступлено к решительной мере относительно царицы: любимейшая сестра Петра, царевна Наталья, оторвала от матери её родное детище; царевич Алексей отвезён был в Преображенское. Мать строго допрашивали:

— Почему ты не исполнила несколько раз присланных из Амстердама повелений идти в монастырь? Кто тебя от этого удерживал?

Царица смиренно ответила, что только долг матери делал её ослушницей царских повелений; она не знала, на кого оставить единственного сына.

«Затем, — пишет Гварьент, — ей оказали милость: дозволили выбрать один из двух названных монастырей для пострижения и оставили за ней право носить светское платье».

Царицу увезли в Суздаль, в Покровский девичий монастырь.

Что было причиной развода Петра с женой? Известно, что Устрялов оставил этот вопрос — вопрос не безынтересный и довольно важный для характеристики Петра — нерешённым. Почтенный историк довольно произвольно навязывает Петру сомнения в том, не была ли царица Авдотья в заговоре с Софьею: с неменьшим же произволом он набрасывает на неё тень подозрения: не участвовала ли де она в замыслах Соковнина, и за всем тем всё-таки сознается, «что чем провинилась царица пред мужем — остаётся тайной». Нам кажется, что незачем и доискиваться разъяснения этих тайн догадками о участии царицы Авдотьи в каких-то замыслах и заговорах; не только сочувствовать им, но даже и знать о них царица не могла.

Не надо забывать, что она была матерью двух сыновей, прижитых от своего «лапушки Петруши», не надо забывать, что она горячо любила мужа — о чём свидетельствуют её письма и её ревность к государю; малейшего же участия царицы в каких бы то ни было заговорах было бы достаточно для строгой казни; будь это участие — и Пётр не стал бы церемониться, тратить время на убеждения жены удалиться «во свободе», на личные объяснения с нею, не стал бы делать ей послаблений, даже и на первое время, как-то: разрешение носить светское платье в монастыре и проч. Нет, натура Петра в таких случаях не сдерживалась ничем, никакими связями родства, никакими приличиями... доказательства этого всем известны.

Итак, не в мнимом и ничем не доказанном сочувствии царицы Авдотьи к делу противников её державного супруга надо искать причину ссылки и заточения: причина заключалась в том, что Авдотья Фёдоровна нимало не соответствовала идеалу Петра; они не сошлись характерами.