Владимир Череванский - Жены русских царей

Депеши Кайзерлинга, из которых мы приводим здесь выдержки, писаны на немецком языке, слогом своего времени, крайне неуклюжим, периодами чрезмерно длинным и спутанным.

«Люблин, 1707 года, 11 июля н. ст. Вседержавнейший великий король, августейший государь и повелитель! Всеподданнейше и всенижайше повергаю к стопам вашего королевского величества донесение о происходившей вчера попойке; обыкновенно сопряжённая со многими несчастными происшествиями, она вчера имела для меня весьма пагубные последствия.

Ваше королевское величество соблаговолит припомнить то, что почти всюду рассказывали в искажённом виде обо мне и некоей девице Монс из Москвы, — говорят, что она любовница царя. Эта девица Монс, её мать и сестра, лишённая почти всего, что имели, содержатся уже четыре года под постоянным арестом, а её трём братьям преграждена всякая возможность поступить на церковную службу, а также им запрещён выезд из государства. Я, по несчастью, хотя невинным образом, вовлечённый в их роковую судьбу, считал себя обязанным, столько же из сострадания, сколько по чувству чести, заступиться за них, и потому заручившись сперва согласием Шафирова и князя Меншикова, я взял с собою одного из братьев (девицы Монс), представил его царю и Меншикову, и был ими благосклонно принят.

Вчера же, пред началом попойки, я в разговоре с князем Меншиковым намекнул, что обыкновенно день веселья бывает днём милости и прощения, и потому нельзя ли будет склонить его царское величество к принятию в военную службу мною привезённого Монса. Кн. Ментиков отвечал мне, что сам он не решится говорить об этом его царскому величеству, но советовал воспользоваться удобной минутой и в его присутствии обратиться с просьбой к царю, обещая своё содействие и не сомневаясь в успешном исходе. Я выжидал отъезда польских магнатов, — почти все они присутствовали на пиру...

Когда же я обратился к царю с моей просьбой, царь, лукавым образом предупреждённый князем Меншиковым, отвечал сам, что он «воспитывал девицу Монс для себя, с искренним намерением жениться на ней, но так как она мною прельщена и развращена, то он ни о ней, ни о её родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочет».

Я возражал с подобающим смирением, что его царское величество напрасно негодует на девицу Монс и на меня, что если она виновата, то лишь в том, что, по совету самого же князя Меншикова, обратилась к его посредничеству, исходатайствовать у его царского величества всемилостивейшее разрешение на бракосочетание со мной; но ни она, ни я, мы никогда не осмелились бы предпринять что-либо противное желанию его царского величества, что я готов подтвердить моей честью и жизнью.

Князь Меншиков вдруг неожиданно выразил своё мнение, что «девица Монс действительно подлая, публичная женщина, с которой он сам развратничал столько же, сколько и я.

На это я возразил, что предоставляю ему самому судить, справедливо ли то, что он о себе говорит, что же касается до меня, то никакой честный, правдивый человек не обличит, тем менее не докажет, справедливости возведённого на меня обвинения. Тут царь удалился в другую комнату, князь же Меншиков не переставал забрасывать меня по этому поводу колкими, язвительными насмешками, которых наконец не в силах был более вынести. Я оттолкнул его от себя, сказав:

— Будь мы в другом месте, я доказал бы ему, что он поступает со мной не как честный человек, а как.., и проч. и проч. Тут я, вероятно, выхватил бы свою шпагу, но у меня её отняли незаметно в толпе, а также удалили мою прислугу; это меня взбесило и послужило поводом к сильнейшей перебранке с князем Меншиковым.

Вслед за тем я хотел было уйти, но находившаяся у дверей стража, ни под каким предлогом не выпускавшая никого из гостей, не пропустила и меня.

Затем вошёл его царское величество; за ним посылал князь Меншиков. Оба они, несмотря на то, что Шафиров бросился к ним и именем Бога умолял не оскорблять меня, напали с самыми жёсткими словами и вытолкнули меня не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь. Я принуждён был вернуться домой на кляче моего лакея, — свою карету я уступил перед обедом посланнику датского короля, рассчитывая вернуться в его экипаже, который ещё не приезжал.

Теперь всенижайше повергаю благосклонному усмотрению вашего королевского величества всё это происшествие; оно для меня чувствительнее самой жизни. Высокопросвещенный ум вашего королевского величества столько же, как чрезвычайное великодушие и глубокая любовь к правде, коими восхищается и удивляется весь мир, позволяют мне не только на милостивое снисхождение к этому делу, но и на правосудие и возмездие со стороны вашего королевского величества.

Клянусь Богом, что все обстоятельства (species facto), изложенные мною, совершенно верны: все польские магнаты, бывшие на пиру, могут засвидетельствовать, что поведение и обращение моё были безукоризненны и что до их отъезда (за несколько минут до происшествия), несмотря на сильную попойку, я всё время был трезв. Но положим даже (чего в действительности не было), что я был пьян и произвёл какое-либо бесчинство, подвергать меня за это строгому аресту и бдительному надзору совершенно неуместно, и если бы я был частное приглашённое лицо, а не носил бы священного звания полномочного посла вашего королевского величества (то, что уважается даже самыми необразованными народами), то и тогда не следовало обращаться со мной так постыдно и беззаконно. Я не прошу о мести. Ваше королевское величество, как доблестный рыцарь, сами взвесите этот вопрос, но я слёзно и всенижайше умоляю ваше королевское величество, как о великой милости, уволить меня, чем скорее, тем лучше, от должности при таком дворе, где участь почти всех иностранных министров одинаково неприятна и отвратительна...

Как будет царь обращаться со мной впоследствии времени, и будет ли он стараться загладить свою гнусную вину, — не знаю, ибо первым моим движением, по возвращении домой, было составить всеподданнейшее обо всём донесение вашему королевскому величеству и безотлагательно переслать письма через курьера в Варшаву».

«Люблин, 1707 г., июля 16-го н. ст. Вседержавнейший, великий король, всемилостивейший король и государь! Всенижайше повергая вашему королевскому величеству моё донесение, от 11-го числа сего месяца, о случившейся со мной трагедии, 28 июня ст. стиля, накануне царских именин, на пиру, в 7 часов вечера, я составил его в полночь и с большой поспешностью, так как узнал через одного городского купца-немца, что некоторые польские магнаты намереваются послать курьеров с вестью о происшествии в Варшаву и даже Бреславль. А потому, не желая откладывать ни минуты уведомлением вашего королевского величества о всём случившемся, я отправил с своим курьером до Варшавы краткое донесение о происшествии, какое мог я составить в короткое время и при помощи одной моей памяти, не имея ещё возможности переговорить с кем-либо о случившемся. Надлежит, однако, обратить внимание на следующие упущенные в этом деле обстоятельства и подробности: