Владимир Череванский - Жены русских царей

Впрочем, она могла быть довольна и семейными делами, устроившимися в это время (1713 — 1714 гг.) к лучшему: так много занимавший её процесс с ландмаршалом Кайзерлингом кончился в пользу её «бедной» дочери... Но вот 15-го августа 1714 года умирает Анна Ивановна, и всё семейство, начиная с матери и кончая Виллимом Ивановичем, спешит развлечь свою печаль об утрате «бедной» Анны Ивановны тяжбой с последним избранником её сердца. Как старухе Монс, так в особенности её достойному сыну и наследнику сестриного достатка, особенно было досадно, что некоторые из дорогих вещей Анны попали в руки шведа Миллера.

Достаточно окрепший при дворе, окружённый благоприятелями, Виллим Иванович смело мог рассчитывать на успех тяжбы, а она вся была начата чуть не из-за одного серебряного кувшинца да золотного кафтана... Все эти мелочи достаточно обрисовывают нашего героя... Оплакать сестру и отнять от её жениха кувшинец и тому подобные вещи, — с этой целью Монс приехал в Москву осенью 1714 года.

Миллер был взят по челобитью Виллима Монса в Преображенский приказ — на допрос к князю-кесарю; но и суровый князь-кесарь Ромодановский, как значится из многих дел тайной канцелярии, умел угодить людям «в случае». По этому ли свойству своего характера, или по чему другому, только он заставил Миллера повиниться, что де он не токмо взял у покойной «блюдо серебряное, что бороды бреют, да рукомойник», но и другие де брал «вещи не малые, а Анна Кайзерлинг, — говорил швед, — вещами теми меня дарила, и те вещи я закладывал и продавал, а кому — не помню».

Для напамятования нужна шведка-полоненка, что ходила у покойной «в ключ» и была её наперсницей в разных секретных делах; но та шведка-девка взята в услужение знакомым уже нам любителем всего изящного — Боуром.

Боур не отпускает девку.

Монс не задумывается и бьёт челом прямо государыне на своего первого благодетеля... Новая черта для обрисовки генерал-адъютанта.

«Генерал Боур, — жалуется его прежний флигель-адъютант, — не только той девки-шведки не отдаёт, но бьёт присыльного подьячего, который о присылке той девки говорить к нему послан. И об нем, шведе (т. е. о Миллере), великое прилежание отовсюду, как от него, Боура, и от коменданта, и от многих есть. Ещё же, — продолжает Монс, — от господина Боура ко мне присылки бывают, чтоб я отдал неведомо какие той девки пожитки, будто ей обещала сестра моя: и с великим мне прошением присылает, в чём имею себе немалое опасение... Прошу вашего премилостивой государыни заступления, дабы я вотшче не пребыл в своём упадке...» Ради этого скромный генерал-адъютант умолял принять его «в матернию ограду» и передать дело на розыск к Ф. Ю. Ромодановскому. А чтоб вещи никоим образом ни по тому розыску, ни по решению тяжбы в сенате не могли бы остаться за Миллером, Монс заявил, что де представлено его противником завещание Анны Ивановны фон Кайзерлинг вовсе не справедливо: оно де не скреплено духовником, да и писано-то, — так уверял Виллим, — в «беспамятстве и, следовательно, противно указам и градским правам».

Как бы то ни было, но Екатерина ещё не заметила Монса, а потому не из чего ей было принимать его, выражаясь словами челобитья, в свою «матернию ограду».

Генерал-адъютант должен был искать и действительно нашёл помощь у друзей. «Государь мой Виллим Иванович! — писал к нему Ягужинский. — За многие ваши писания благодарствую и прошу на меня не возомните противности какой, что так долго не ответствовал. Об деле вашем здесь царское величество указал князю Фёдору Юрьевичу розыскивать, и уж обо всём при дворе известно, как Боур поступает с вами. И я ему ныне довольно писал; чаю, от моего письма он вразумеет и отстанет того дела. И ты не езди так скоро с Москвы и исправляй своё дело, я уже дам знать, когда время будет ехать. Слуга ваш, П. Ягужинский, 9 января 1715 года».

При таком обязательном друге нет ничего мудрёного, что Монсу удалось надолго засадить Миллера в тюрьму; вещи его были опечатаны, с него и с слуг сняты допросы, и затем дело всё-таки затянулось.

«...Ты понимаешь, любезный сын, — писала старуха Монс к сыну 19 октября 1715 года, — каково той, у которой такая тяжба на шее. Господин (т. е. государь) хотя и приказал сказать Миллеру, что он до тех пор не будет выпущен, пока не заплатит всё, но прошло уже двадцать три дня и всё опять тихо. У меня никого нет, кто мог бы вести дело, а когда господин сердит, тогда никто не смеет ему сказать слово. Похлопочи ты, пожалуйста, чтоб пришёл указ Миллеру — или выдать ожерелье и большой перстень, или заплатить деньги...» А между тем в ожидании указа старуха дала взятку одному из дельцов, и дала от имени своего сына.

В январе 1716 года сын отправился с государем и государыней за границу; как ни грустна была старухе матери разлука с сыном, но она ясно видела, что чем ближе будет Виллим к высоким персонам, тем скорее увеличится к нему «оказия». Старуха печалилась только о том, что по хворости своей ей едва ли доведётся ещё раз увидать сына; притом смущало её и то, что с отъездом сына некому будет поприжать Миллера. Полоненник шведский имел, как оказывается, довольно сильных покровителей в лице князя Я. Ф. Долгорукова и других. Пробежим, однако, последние письма старухи Монс: ими мы закончим наше знакомство с семейными делами генерал-адъютанта.

«...Я более и более ослабеваю, — писала старуха при известии об отъезде сына, — так что думаю, что это последнее моё письмо и мне остаётся только пожелать тебе всякого благополучия на этом свете... Попроси старого князя (Меншикова), чтоб он нас не оставил (в деле с Миллером, который успел жениться, был на службе, хлопотал об откомандировке из Москвы, и денег за подарки Анны Кайзерлинг не вносил). Если бы государыня повелела, — продолжает старуха, — чтобы Миллер заплатил, то дело было бы сделано, а теперь оно, кажется, остановилось. — Миллер делает, что хочет. Мне надобно ещё получить от г. Лаусона 20 070 талеров; если ты его увидишь, то скажи ему, что покойная сестра твоя хотела их пожертвовать на церковь...».

Эти 20 070 талеров — не более как грубая описка, что, впрочем, и видно из другого письма, в противном случае были бы совершенно непонятными как беспрестанные жалобы старухи Монс на бедность, так и настойчивые вымогательства всего семейства ожерелья, перстня, кувшинца и других безделиц от полоненника Миллера; о них напоминается матерью беспрестанно, и к напоминаниям скоро присоединяются мольбы, чтоб Виллим «для своей же пользы... позаботился бы о деревне», т. е. побил бы челом государю о получении нескольких крестьянских дворов с душами.

«Бог знает, — замечает Модеста Монс, — долго ли мне остаётся ещё жить, но я хотела бы по крайней мере при жизни иметь деревню (надо бы сказать: «ещё деревню») и знать, что после моей смерти у тебя будет своя собственность».