Владимир Череванский - Жены русских царей

Печалуясь в цидулках к мужу на постоянную почти с ним разлуку, Катерина, как мы видели, выражала эту печаль в форме шутки, среди разных прибауток и балагурства: дело в том, что по характеру своему она не была способна всецело отдаться одному человеку, тосковать, терзаться, серьёзно ревновать его; притом и набегавшая тоска рассеивалась интимным другом Виллимом Монсом. — Монсом с его фамилией.

Но неужели не нашлось ни одного голоса, который бы в ту пору не шепнул суровому и ревнивому монарху, что де один из камер-юнкеров его супруги необыкновенною властью, своим вмешательством в важнейшие дела по разным судебным и правительственным учреждениям даёт пищу неблагоприятным толкам, бросает тень на его «сердешнинького друга»?

Такой голос, казалось, всего скорее должен был раздаться со стороны птенцов государя; но птенцы не только молчали, но ползали пред фаворитом: они нуждались в нём, нуждались для ходатайства пред «премилосердой государыней», короче — им было невыгодно открывать глаза «старику-батюшке». Довольно сказать, что князь Меншиков, этот сильнейший из птенцов Петра, держался в это время только заступничеством Катерины, то есть — Монса. И это он понимал, лучше сказать — об этом он радел беспрестанно.

Меншиков в 1722—1723 годах был обвиняем в разных злоупотреблениях: в превышении своей власти, в захвате частной и казённой собственности и т[ому] под [обных] преступлениях, которые так были велики, что их бы не искупили все прежние заслуги «Алексашки» пред грозным монархом. Он уже в немилости, о его неправдах производят следствие, ему грозит не только опала — нет, даже казнь, — и он спешит за помощью к Монсу и его сестре. Скупой, гордый и тщеславный, князь не стыдился делать им подарки: так, например, он подарил Монсу лошадь с полным убором, — подарки, правда, не ценные, но достаточно громоздкие для того, чтоб судить о его трусости. В 1723 году племянник Монса, Пётр Балк, женился на Полевой; свадьба была играна в Москве и притом в чертогах Меншикова. Князь сам предложил их к услугам Монса, и мало того: забывая обычную свою скупость, на свой счёт угощал многочисленных гостей своих «патронов». — Труд и издержки не пропали.

Виллим и сестра его похлопотали об опальном пред «премилостивою матерью». Та неотступно просила государя о прощении Меншикова:

«Если, Катенька, — сказал Пётр, — он не исправится, то быть ему без головы. Я для тебя его на первый раз прошаю».

«Его императорское величество и её императорское величество, — поспешила известить Меншикова знакомая нам Матрёна Ивановна, — паки к вам милостивы, о чём паки истинно всесердечною радостью радуюсь и желаю всегда вашей светлости... получить милость от их. величеств».

Пётр ни в чём не может отказать «Катеринушке»; та, в свою очередь, не имеет твёрдости устоять против просьб своего камер-юнкера. К прежним фактам приведём ещё один, впрочем, не последний.

При Екатерине состоял камер-пажом Павлов; молодой человек, гульливый, дерзкий, он только и держался милостью Монса, милостью, как мы видели, закупленной золотыми часами и т. под. подарками. Однажды Павлов жестоко избил, без сомнения, в пьяном виде, одного из придворных чиновников. Избиенный взмолился об удовлетворении за обиду, и он был прав; гуляка и буян кругом виноват; беспутство пажа превзошло терпенье Екатерины и, по её просьбе, государь приказал выписать буяна в армию в солдаты. Казалось, дело на этом и кончилось, но Павлов нашёл спасителя: то был могущественный Монс.

«Всенижайше ваше величество прошу, — писал камер-юнкер, — о всемилостивейшем прощении камер-пажа Павлова, понеже уведомился я, что ваше величество выскоблагоизволили назначить оного в солдаты. И ежели оное вашего величества изволение непревратно, покорнейше всемилостивейшую государыню прошу пожаловать оного сержантом от двора отпустить. Буде же той милости не изволите с ним учинить, покорнейше прошу оное вашего величества изволение до благополучного прощения его величества отменить. Вторично всемилостивейшую государыню прошу» чтоб для бедного прошения моего изволили учинить с ним милость, в чём на великодушие вашего величества имею надежду».

Содержание просьбы, лучше сказать, повод, её вызвавший, маловажен; но тон просьбы, та уверенность, которая так и слышится в каждом слове челобитья, весьма знаменательны. Говорить ли, что просьба была принята.

Павлов не только оставлен при дворе, но даже получил награду в год полнейшего торжества Екатерины Алексеевны и одновременного с ним возвеличения Виллима Монса!

В конце 1723 года Петербург и Москва были очень заняты толками и приготовлениями высочайшего двора к предстоящей коронации Екатерины.

Один из усерднейших её сторонников, Пётр Андреевич Толстой, ввиду новых наград и отличий, уже в достаточном числе пожатых им за изловление, допросы и истязания царевича Алексея Петровича, — этот самый Толстой отправлен в Москву в качестве главного руководителя всеми приготовлениями. Он заказывал корону и разные уборы для императрицы; под его наблюдением шили ей епанчу с гербами, обшивали дорогими ливреями придворные чины: пажей, гайдуков, трубачей, валторнистов; обивали в Грановитой и в столовой палатах стены, полы, лестницы; вышивали вензеля государыни на всех уборах, воздвигались триумфальные ворота, производились закупки разных запасов и т. п.

По всем возникавшим вопросам в случаях сомнительных П. А. Толстой обращался к Монсу, и эта переписка знакомит нас с приготовлениями к небывалому в Российском государстве торжеству: коронованию женщины. Между деловой перепиской о делании ливрей, о цвете сукон для них, о величине гербов, собеседники обменивались любезностями. Монс передавал Толстому уверенность государыни, что тот ничего не упустит из виду; «за такую её величества высокую милость, — отвечал старый придворный, — всеподданнейше благодарствую, и воистинно со всяким моим прилежным попечением, презря мою болезнь, труждаюся, чтоб во всём изволение её величества исполнить».

Пётр Андреевич «труждался» с необыкновенным усердием и осмотрительностью; ничего-то он не упускал из виду: он не делал, например, гербов на епанчу Екатерины, либо ливрей на её музыкантов без того, чтобы не спросить, какой ей нравится фасон, цвет, «сколь богато устроить»; предъявлял своё «слабое мнение» о необходимости прислать к нему, вместо модели, нескольких из музыкантов для обшивки их нарядами, и как соизволит гербы шить, и выбирать ли из столовой палаты рундуки против того, как это сделано в Грановитой? «А Грановитая палата без рундуков, — замечал Толстой, — зело лучше и веселее стала». Надписи и те посылались к, Монсу на предварительное его рассмотрение или доклад государыне; к нему шли рапорты от разных помощников Толстого, о свозе из городов в Москву всяких запасов для ожидаемого там двора. «Для Господа Бога, — просил Толстой Монса, — всему вышеписанному определение учинить и меня уведомить не умедлите о всём обстоятельно».