Владимир Череванский - Жены русских царей

«И мы, — отвечает Екатерина, — «Ивашку Хмельницкого не оставим», т. е. выпьем про ваше здравие. Хозяюшка посылала не всегда одно вино да водку: она посылала клубнику и разные запасы, как то — сельди; дарила рубашки, галстуки, шлафроки, камзол; обещала — ежели б был при ней хозяин, «то б нового шишеньку зделала бы».

«Дай Боже, — восклицал в ответ тот, — чтоб пророчество твоё сбылось!»

«Однако ж я чаю, — пишет Екатерина (апрель 1717 г., из Амстердама), — что вашей милости не так скучно, как нам; ибо вы всегда можете Фомин понедельник там [во Франции] сыскать, а нам здесь трудно сыскивать, понеже изволите сами знать, какие здесь люди упрямые...» Достойно внимания, что подобного рода шутки со стороны Екатерины, как то заявления мнимой ревности и т. п., особенно часто стали повторяться с 1717 года.

«Хотя и есть, чаю, у вас новые портомои, — пишет она в мае сего года, — однако ж и старая не забывает...»

«Друг мой, ты, чаю, описалась [о портомое], понеже у Шафирова то есть, а не у меня: сама знаешь, что я не таковской, да и стар...», а «Понеже во время пития вод, — отшучивался между прочим государь, — домашней забавы доктора употреблять запрещают, того ради я матресу свою отпустил к вам...».

«...А я больше мню, что вы оную (матресишку) изволили отпустить за её болезнью, в которой она и ныне пребывает, и для леченья изволила поехать в Гагу; и не желала б я, от чего Боже сохрани, чтоб и галан (любовник) тай матресишки таков здоров приехал, какова она приехала».

«Дай Бог мне, дождавшись, — ласкается Екатерина (в 1719 году), — верно дорогим называть стариком, а ныне не признаваю, и напрасно затеяно, что старик: ибо могу поставить свидетелей — старых посестрей: а надеюсь, что и вновь к такому дорогому старику с охотою сыщутся» и проч. в том же роде.

В каком отношении интересна дошедшая до нас переписка Петра с Екатериной относительно истории злополучного царевича Алексея Петровича? Есть ли в ней какие-нибудь указания на те злые наговоры мачехи, в которых винил её сам страдалец-царевич?

В известных до сих пор цидулках Екатерины не видно подобных козней против пасынка, но зато о нём почти и не упоминает царица; а уж и это знак недобрый, являющий если не ненависть её, то полное нерасположение к царевичу; зато своего «шишечку» Петра Петровича она постоянно называет «с.-петербургским хозяином», забывая, что в той же столице есть первенец — сын Петра, за которым и должно бы было быть это названье. Итак, если не содержание, то тон, характер переписки Петра с женой немаловажен между прочим и для истории Алексея: в общем тоне писем слышна необыкновенная любовь государя к жене, более и более обхватывающая его мощную душу, любовь, которая вела его на все жертвы ради любимой женщины.

И жертвы, чисто в духе Петра, закладываются с февраля месяца 1718 года.

Одна из процессий осуждённых некогда важнейших лиц петровского синклита следует из Москвы в Петербург, гремя цепями и поражая встречных истерзанными своими фигурами... Впереди неё едет монарх и шлёт цидулку:

«Катеринушка, друг мой сердешнинькой, здравствуй! Объявляю тебе, чтоб ты тою дорогою, которою я из Новгорода ехал, отнюдь не ездила, понеже лёд худ, и мы гораздо с нуждою проехали и одну ночь принуждены ночевать. Для чего я писал, двадцать вёрст отъехав от Новгорода, к коменданту, чтоб тебе велел подводы ставить старою дорогою. Пётр. В 23 д. марта 1718 г.».

С одной стороны, страшная жестокость, с трудом оправдываемая духом времени, современным законодательством, ещё труднее — государственными целями; с другой — тот же характер являет черты нежности, необыкновенной предупредительности и любви, обратившейся в глубокую и сильную страсть. Ввиду этого нельзя не признать в Петре характер, полный драматизма, характер цельный, мощный, заслуживающий внимания и изучения. И с каким тактом применяется к нему «сердешный друг!».

Пётр казнил сына, скасовал и скасовывает его сторонников — и вот Екатерина отводит взор его, отуманенный кровью, на картину семейного счастия: «Прошу, батюшка мой, обороны от Пиотрушки (великий кн. Пётр Петрович), понеже немалую имеет он со мною за вас ссору, а именно за то, что когда я про вас помяну ему, что папа уехал, то не любит той речи, что уехал; но более любит то и радуется, — заключает Екатерина (24 июля 1718 года), — когда молвишь, что здесь папа!»

Папа, бывший в это время в Ревеле, послал маме остриженные свои волосы, и с этой «неприятной», как он выражался, посылкой писал, как кажется, по поводу царевича Алексея: «что приказывала с Макаровым, что покойник нечто открыл, — когда Бог изволит вас видеть: я здесь услышал такую диковинку про него, что чуть не пуще всего что явно явилось...»

Екатерина, однако, помнит слова одного из прежних своих патронов — Меншикова: «слава де Богу, что оный крыющейся огнь (т. е. партия царевича с её мнимыми замыслами) по Его, Сотворшего нас, к вашему величеству человеколюбивой милости, ясно открылся, который уже ныне с помощию Божиею весьма искоренить и оное зло запаление погашением истребить возможно». Екатерина видела, что возможность осуществлена на деле, огонь потушен, и её дело — «превысокомудрым своим рассуждением уничтожить» в Петре всякое «сумнение». И вот она рассевает могущее быть «сумнение» — то шутками, то мнимою ревностью, то знаками заботливости и любви, то цидулками о «шишечке»... На этом «шишечке» с любовью и надеждой останавливаются взоры Петра...

«Оный дорогой наш шишечка часто своего дражайшего папу упоминает и, при помощи Божией, во своё состояние происходит и непрестанно веселится мунштрованием солдат и пушечною стрельбою...». Этих забав не любил запытанный брат его Алексей: вот почему Екатерина рисует картинку, как теперешний наследник престола тешится солдатиками. Это же она повторяет и в последующих письмах; подобные известия нравятся «сердешному дружочку-старику».

Между тем, несмотря на все нежности и предупредительность Екатерины в её письмах к государю, всё-таки видно, что с этого, именно с этого времени, т. е. около 1718 года, она охладевает к старику; что-то такое делает её, женщину с таким тактом, даже неосторожною; она, например, не торопится отвечать мужу, и Пётр вынужден упрекать её за молчание. Впрочем, самый тон упрёков должен был её успокоить насчёт чувств к ней супруга; упрёки были в таком роде: «пятое... письмо пишу к тебе, а от тебя только три получил, в чём не без сумнения о тебе, для чего не пишешь. Для Бога пиши чаще».

«Уже восемь дней, как я от тебя не получил письма, чего — для не без сумнения, а наипаче что не ответствуешь на письмо [моё] и поелику...» и т. д.

Но вот отправляет она к нему «крепиша, [каких-то] колечек, травочки», а то вот «яблок, да орехов свежих» или «венгерского крепкого и сладкого по полудюжине и дюжину пол-пива, тако ж несколько фруктов»; просит его, «батюшку» своего, чтоб тот поберечь себя изволил, да почаще о здоровье своём уведомлял, «плаче же всего — так она заявляет — самих вас вскоре и в добром здравье видеть».