Владимир Череванский - Жены русских царей

Несмотря на чувствительность, высказываемую в романсах, Столетов не являл чувствительности в обращении с низшими; напротив, он вёл себя с крайнею заносчивостью и «гордил» с ними так, что его никто не любил.

Кроме Столетова, пособника во взятках, Монс имел другого весьма полезного для себя помощника в делах чисто дворцовых: то был известный Балакирев.

Стряпчий Хутынского монастыря Иван Балакирев ведал в 1703 году сбором подушных денег с крестьян и монастырскими делами по разным приказам; несколько лет спустя мы его видим гвардейским солдатом. Солдатская лямка была тяжела Балакиреву; в неисчерпаемой весёлости своего характера, в остроумии, в находчивости и способности ко всякого рода шуткам и балагурству, он нашёл талант «принять на себя шутовство» и этим самым, при посредстве Монса, втереться ко двору его императорского величества. Известны многочисленные анекдоты о проницательности, уме, находчивости, смелости, правдолюбии, доброте, честности и тому подобных достоинствах придворного шута Балакирева. Всё это рассказано в нескольких изданиях анекдотов и всё это более, нежели наполовину, выдумка досужих издателей площадных книжонок. Верно одно: что Балакирев умел пользоваться обстоятельствами, умел делаться полезным разным придворным, был действительно из шутов недюжинных, но все его высокие добродетели и высокое значение его шуток — для разъяснения чёрных дум Петра, для спасения невинных и проч., — всё это разлетается дымом при первом знакомстве с подлинными документами.

Как умный человек, Балакирев втёрся под крылышко Монса; у него он был домашним человеком, служил рассыльным между им и Катериной, высматривал и выслушивал для него о разных дворцовых делах, словом — был его клиент, расторопный, но, к несчастью Монса, подобно Столетову, невоздержан на язык.

Таковы были главные из ближних клиентов Монса.

Познакомившись с ними, зайдём с одним из них, с Балакиревым, к его приятелю — обойного дела ученику, к Ивану Ивановичу Суворову.

Балакирев не в духе.

— Письма я вожу некоторые из Преображенского к Виллиму Монсу нужные, — говорил шут, — а мне такие письма скучили, и опасен от них: мне [ведь] первому пропадать будет.

— От кого ж те письма и какие?

— А вот Егор Столетов домогается ключи у Монса от кабинета его (взять), — продолжал Балакирев после некоторого молчания и уклоняясь от прямого ответа, — а в том кабинете нужные письма лежат, и Монс ещё Егорову в том не верит. Я же вот, — хвастал шут, — в великом кредите у Монса: что хочу у него, то и делаю.

Разговор этот происходил 26 апреля 1724 года в селе Покровском, где проживал в то время Монс и куда приносились записки из Преображенского, резиденции Екатерины.

Суворов знал не от одного Балакирева об опасном романе. Был у него однажды Мишка, слуга царского денщика, т. е. по-нынешнему флигель-адъютанта, Поспелова. Между прочею болтовнёю Суворов заметил:

— Куда-де какие причины делаются во дворе! Как это Монс очень [-то уж] силён стал!

— Я ещё лучше причину знаю, — ответил Мишка. — Кобыляковой жене [служанке государыни] табакерку дали. И она ту табакерку бросила, говоря: «Мне-де в этом пропасть! Я-де донесу, как хотите!»

Подобных известий Суворов, как надо думать, понабрался и от других служителей и служанок; сведениями своими он не замедлил поделиться со своим товарищем Михеем Ершовым. Михей заночевал с 26 на 27 апреля 1724 г. у Суворова;, в ночной тишине между приятелями завязалась интимная беседа.

— Некоторое письмо, — говорил Суворов, — перелетело нужное из Преображенского в Покровское к Монсу. Я сам. видел у него подмоченных писем много; оные не опасно лежали, так что люди, которым не надлежало видеть тех писем, могут смотреть, чего секретарю, как Столетов, не надлежит делать; а когда сушили те письма, тогда унёс Егор Михайлович [Столетов] из тех писем одно письмо сильненькое, что и рта разинуть боятся. И говорили Монсу сестра его Балкша, Пётр Балк и Степан Лопухин, чтоб он Егора от себя отбросил.

— А что то за письмо? — спрашивал Ершов.

— Хорошенькое письмо! Написан [в нём] рецепт о составе питья.

— Какого питья и про кого?

— Ни про кого, что ни про хозяина! И то письмо отдал его Егор Алексею Макарову, а Алексей отдал Василию Поспелову.

Несколько дней спустя, в первых числах мая 1724 года, встретился Суворов с своим знакомым — Борисом Смирновым, у сената, который был в то время в селе Покровском.

— Где ты был? — спросил Суворов.

— В сенате, для подаяния челобитной о себе просительной, о причтении к добрым людям.

— Ты бы челобитную-то подал Монсу.

— Опасаюсь, — ответил Смирнов, — чаю его себе неблагодетелем, понеже и в Панине деле Монс его, Паниной, стороны был.

— Виллим [-то Монс]? Хорош! — говорил Суворов. — Хорошо его поддели на аркан! Живёт [вишь] у него секретарь его, который всё, что он ни делает, записывает.

— Что во многих искать! — передавал потом эту новость Смирнов Ершов. — Что во многих искать! И лучшего-то — Монса — Егорка подцепил на аркан.

Странно было бы, если бы в тогдашнее время из всех этих собеседников о вещах «вельми противных» не нашлось бы ни одного изветчика.

Таким объявился Михей Ершов.

Страх ли наказания за то, что о слышанных словах не донёс в то время, как те слова ведомы Смирнову, могли быть ведомы и другим, а потому могли объявиться; надежда ли на награду, желанье ли погубить ненавистного всем им Егорку Столетова, — из чего бы то ни было — только Ершов решился подать донос.

Решение его, однако, не могло скоро осуществиться: этому помешала коронация. Начался ряд празднеств, все были заняты, и едва ли кому охота была принимать, а тем более разыскивать по доносу.

Но вот шум и суетня великих торжеств угомонились, придворные заговорили о скором отъезде царской фамилии в Петербург, начались сборы; государыня и её дочери принимали уже прощальные визиты герцога Голштинского и других знатных персон. Ершов побоялся далее мешкать, и во вторник, 26 мая, подал донос.

«Я, Михей Ершов, — писал изветчик, — объявляю: сего 1724 года апреля 26 числа ночевал я у Ивана Ивановича — сына Суворова, и между прочими разговорами говорил Иван мне, что когда сушили письма Виллима Монса, тогда-де унёс Егор Михайлович из тех писем одно письмо сильненькое, что и рта разинуть боятся...» Затем изветчик передал слова Суворова о рецепте питья про хозяина; о том, что рецепт у Поспелова; наконец, добавил замечание Смирнова: Егорка-де подцепил Монса на аркан.

Допросили Смирнова, тот подтвердил о своём разговоре с Суворовым у сената.

Дело первой важности.

Тут не извет на какое-нибудь пьяное слово, будто бы вредительное к чести его императорского величества, — тут дело идёт об умысле на Жизнь хозяина, указывает на письменный документ, называются лица, и лица все близкие, доверенные Петру.