Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

— Но согласитесь, что я теряю уважение к президенту, если вижу его в фигуре мертвой клячи.

Стр. 79. — Это правда, но вы никогда не сделаетесь свободным, независимым избирателем, если будете обращать внимание на сан. Берите человека помимо его внешних отличий, и если он достоин чести быть президентом — вотируйте за него. Разве его нравственные качества увеличатся хоть на градус от того, что он станет правителем могущественной республики? Оставляйте в стороне сан, в сущности, ничего не значащий. Вот президент, по вашему суждению, хорош, по мнению же других, он никуда не годится. Начинаются безжалостные карикатуры, которые если и раздражают вас, то уж совсем не потому, что в них нет ни малейшего уважения к сану, а что президент, как человек, достоин уважения.

— А ведь ваша правда, — проговорил я.

Стр. 88. Мои дела приходили все в больший и больший упадок. Была неделя, когда я заработал 2 долл. 10 с., в другую — один доллар, а затем — ни сента. Бегая в одном

сюртучишке, меня страшно донимал холод; в моем кармане не было ничего.

Стр. 89. …надежда на работу почти совсем улетучилась… Теперь выступил на подмогу И. В. Турчин; вдвоем мы ходили по его знакомым, но — здесь сами не имеют работы, там — больше не нуждаются в рабочих, а в третьем месте совсем мастерская закрыта. Мой «банк лопнул», и г. Турчин был настолько добр, что предложил мне свои средства для жизни. Пользуясь случаем, я свидетельствую ему мою искреннюю благодарность, так как это было самое трудное для меня время из всех труднейших… Идут дни за днями, газеты приносят известия о возмущениях рабочих; над Чикаго сдвигаются тучи, пророчат бунт. Рабочих почти насильно стараются выслать из города; один подобный случай был и со мной в бесплатном «Бюро работы». Мне сказали, что у какого-то фермера есть место, но прежде, чем дать его адрес, меня, за мои же деньги, хотели снабдить билетом на проезд так, чтобы я не смог не уехать. Я отказался, несмотря на тяжелые обстоятельства. Прихожу к г. Турчину и рассказываю ему это.

— Да если вы хотите ехать в страну, то я могу дать вам работу, — проговорил Турчин.

— С величайшим удовольствием! Где же?

— У меня в колонии.

— Превосходно, едем! — отвечал я и стал собираться к отъезду.

Помните, как Хэнсом звал меня класть рельсы через леса и болота покоренного Юга? Мирные генералы, не в пример Бюэллу, не пугались Юга, они снаряжали полки из бедняков, давали им в руки кирки и лопаты, молотки каменщиков и наковальни, топоры и мастерки, а шпалы и рельсы доставляли на театр своей войны получше, чем департамент артиллерии — пушки. Долго не отставал от меня Хэнсом; он позарез хотел накинуть мне на шею лассо, а шея у меня тогда была крепка, в лоб шириной, глаз быстрый — я и не дался. Ушел от него, на время, а ушел. Скоро началась мирная жизнь, изо дня в день, другие страсти, другие искушения и грехи. Мужество уже в другой цене, не в меньшей, а в большей; случалось, что офицер, непоколебимый в виду неприятеля, терялся перед чужим столом, перед листом бумаги и испытующим взглядом,

С войной мы покончили осенью 1864 года; правительство конфедератов трещало, вот-вот развалится, в захваченных нами мятежных штатах хозяйничали ловкачи и пройдохи, они публично кляли Ричмонд в своих Капитолиях и молились за него среди ночи. С армейской бригадой в Джорджии или Южной Каролине я только и мог, что отвоевывать для тартюфов мятежа новые земли; с пером в руке и у печатных машин Фергуса я имел надежду сражаться за свободу и равенство черных. Мы поселились в пригороде Чикаго — Кенвуде, где жили и до войны. Тот Чикаго, старый, великодушный к нам, деревянный, еще не сожженный огнем, был не слишком велик; он уступал даже и Сент-Луису.

Жили в Кенвуде; проживали полковничье жалованье, собранное в полтора года, когда неграм-солдатам стала платить казна. А война еще шла, у нее были свои герои — старые и новые, — Ричмонд еще кусался, разбрызгивая ядовитую слюну, еще десятки тысяч матерей оплакивали рожденных ими солдат. Север воевал успешно, а кому среди побед угодно слушать голос скептика, напоминания о напрасно отданных битвах или недобрые пророчества! Мои памфлеты шли не бойко. Их ценили немногие, кто хотел заглянуть вперед, а потому и не боялся прошлого. Республика жаждала авторитетов, я покушался на них: я возвышал волонтера, вооруженный народ, но, едва речь заходила о генералах и политиках, мой рот оказывался полон острых булавок. И теперь меня враги ценили больше, чем друзья; они откликались на выпуски «Военных раздумий» свистом и проклятиями, Ричмонд изругивал меня, и это было хорошим знаком, что я все еще опасен мятежникам. Я советовал президенту вырвать с корнем ядовитое дерево рабства, выдворить из нашей страны палачей, начавших братоубийство ; звал подкрепить делом бумажную свободу черных, отдать им земли вчерашних господ. Юг ненавидел меня, а чикагский обыватель добродушно грозил мне пальцем; я обманул его, он хотел видеть меня рядом с Улиссом Грантом, в тесном ареопаге победителей, и вот моя благодарность: я живу в Кенвуде, в бедной квартире, хожу в сюртуке, дружу с вольнодумными скептиками и сам сочиняю скучнейшие материи. Есть ли больший грех на земле, чем обмануть воинственные надежды никогда не воевавшего обывателя!

Линкольн удержался еще на срок в Белом доме, и Ричмонд осатанел: опаснее всего смертельно раненный зверь: для него нет морали, нет предосторожности или преграды, которая удержала бы его во всякое другое время. Сама судьба благоволит к нему, ему удается невыполнимое, последний его удар когтистой лапой бывает смертельным, так что и победитель и побежденный падают рядом замертво. Я следил за европейскими делами и видел, как жаждет Англия, чтобы была задета ее честь, а уж если задета честь Англии — англичане не преминут действовать. А Франция попала под иго авантюриста, и он ждал, когда Конфедерация станет на грани катастрофы, чтобы вмешаться в наши дела, особенно если Англия даст корабли, чтобы перевезти солдат в Мексику, где у маленького Наполеона второй дом. И если они действительно вмешаются и сумеют расколоть нашу страну, то легко себе представить, как дьявольски будут они хохотать, видя нашу, когда-то могущественную, республику разбитой и расчлененной.

Я собрал свои военно-политические пиесы в одну книгу, дал ей имя «Военные раздумья», написал две заключительные главы: одну — о грозящем республике вмешательстве Европы, другую — обращенную к народу и президенту; ее название — «Что надо сделать?» — говорит само за себя. На книжке стоит имя не Фергуса, а Уолша: мой друг оказался тогда в беде, едва не разорился на ученых изданиях и попросил печатать Уолша. Уолш не успел выставить книгу в витрине магазина, как случилось чудо: все распродалось в один день, я получил уцелевшую в типографии книгу, единственную, с которой и отправился в Вашингтон к Линкольну. Но колокольчик на двери Уолша в тот день звонил не так уж часто, покупатель брал книгу оптом, по двадцати и более экземпляров, кто-то скупил все, чтобы сжечь книгу или утопить ее в сточной канаве. Странная судьба наших книг! «Чикамога» есть у меня, а «Военные раздумья» и двадцать лет тому назад мы уже не могли найти. Мне грех жаловаться, а каково Надин! Написать редкостное, чего никто другой написать не мог, и не увидеть не то что книги, даже и типографского сырого листа, страницы, набранной строки, — какая же это казнь! Если машину не изобретет такой-то и в таком-то месте, то спустя годы ее непременно придумает другая сметливая голова в другом месте, а не будь Рафаэля, не родись он, так и не было бы его никогда.