Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

— Мадам! Это повыше полкового командира.

— И нисколько не похоже на маркитантку?

— Мадам! — возмутился я сравнением.

— Томас сказал тебе о Говарде?

Я кивнул; с вопросом Надин, с ее встревоженным взглядом вернулись и ко мне заботы.

— Междоусобица, спор своих — это не поход в чужую страну. Дело идет об устройстве общества; в такой войне враждуют и братья. Но в этой войне одна сторона непременно права: не о каждой войне можно сказать такое.

Полк не задержался в Ганнибале: едва подоспел плашкоут, как мы двинулись на северо-запад, в Пальмиру, оттуда, после недели боев, в Эмерсон и в миссурийскую Филадельфию, у дрянной почтовой дороги, соединявшей Пальмиру и Шелбивилл. Действительность явилась нам в более черных красках, чем краски капитана Шибла. Нам открывался штат, раздираемый страстями, штат заблудший, потерявшийся в переменах военного счастья, во взаимных угрозах, в страхе и неуверенности. Двигаясь по лесным просекам, со следами недавних колес и кавалерийских копыт, ты не знал, что тебя ждет за деревьями, даже если верный лазутчик обещал друзей или фермера, согласного продать пищу федералистам. Миссурийцы разделились на противников и сторонников рабства, ферма угрожала ферме, поселение — поселению, всадник — всаднику, угрозой звучали не только отдаленные выстрелы, но и скрип фургонов, окрик возницы, хруст ветвей или шорох шагов.

Я сразу убедился, что нечего и думать о действиях целым полком, здесь успевал тот, кто умел вести партизанские баталии — глухие, невидимые миру, скрытые лесами, без окончательных побед и закрепленных территорий, со скудными трофеями, а то и без них. Банды мятежников, случалось, добывали себе оружие, фургоны и боевые запасы за счет застигнутых врасплох союзных рот, но если отнимали продовольствие у фермера или торговца, то в миссурийское небо не неслось криков проклятий и обвинений в грабежах — что же и делать грабителю, как не брать чужое! Но стоило северному солдату польститься на горсть чужого маиса, взять — от нужды, от голода — котелок созревающих картофельных клубней, и тут же вопли протеста сотрясали воздух, газетные листы и чувствительные сердца северных генералов. Идти на мировую с врагом, брать их под свою защиту, проявлять дружеское, корпоративное к ним отношение — вот каково было мнимое благородство этих генералов. Они готовы были предать военно-полевому суду или разжаловать отважного офицера, отказавшего рабовладельцу в часовом для охраны его картофельного поля, готовы были прогнать командира только за то, что он отнял у мятежника быка для голодных солдат. А всякого офицера, отважившегося отнять у мятежника его рабов, дать им в руки вожжи, кухонный снаряд или лопату, — упаси господь даже и подумать о ружьях! — такого офицера посчитали бы за врага нации.

Горькая была пора для нас. Свист пуль и грохот рвущихся снарядов подействует на нервы всякому, кто не свыкся с войной, и многие наши генералы жарким летом первого военного года посматривали, нет ли где кустика, чтобы укрыться. Что ж, ведь и Фридрих Великий как-то прятался под мостом, а Генрих IV французский проклинал и срамил свою грешную телесную оболочку за трусливое поведение в первых боях! Вот и первые битвы иных наших генералов похожи были на мазню начинающего художника. Они полагали, что если армия заняла город или графство, то их можно считать завоеванными раз и навсегда, как мексиканские земли или страны, отнятые у индейских племен; они забывали, что война — это шахматная игра, и достаточно сделать один неправильный ход, как армия, сегодня одержавшая победу, будет завтра отброшена далеко назад. Миссури давал тому ежечасные уроки. Мундиры, пошитые из шодди, на изготовление которого идет худшее тряпье, превращались в лохмотья за месяц походной жизни; ботинки из гнилой кожи разваливались за один марш; неуклюжие ранцы резали ремнями плечи, давили грудь, кровенили спину; патроны со спекшимся порохом или набитые порохом наполовину, так что солдату для сорока выстрелов надо было таскать при себе восемьдесят патронов; снаряды с трубками, вделанными так плохо, что они взрывались на половине дистанции, убивая наших стрелков; пушки, которые разрывались от порохового взрыва, калеча орудийную прислугу и солдат; седла, уродовавшие спины кавалерийским лошадям; нижние рубахи, едва доходившие до поясницы, — все это наши генералы терпели, со всем мирились. Севастопольский солдат, преданный Петербургом, еще стоял перед моими глазами, — мне и на новом месте нетрудно было понять, отчего раздет и отдан беззащитной судьбе солдат не монархии, а республики.

Принялся за рапорты и я. В перерывах боев и стычек с мятежниками я донимал своего бригадного генерала Хэрлбата и командовавшего в этом районе Миссури генерала Поупа требованием оружия, лошадей, ротных фургонов, пушек, кавалерии, топографических карт, одеял, форменной одежды, которая особенно важна, когда полк рассредоточен, когда и рота разделена на небольшие отряды и только форма позволит распознать своих.

Бригадный генерал Поуп появился под Эмерсоном внезапно, с двумя штабными офицерами. Он только что был у генерала Хэрлбата, прочел две мои реляции и, надо полагать, нашел, что упреки мои относятся не к Хэрлбату, а к нему, командующему полками Союза в этой части Миссури. Но явился он невозмутимый, явился храбро; ведь без отваги не тронешься с двумя офицерами в путь по стране, где мятежники могут открыться на каждом шагу. Центром лагеря мы выбрали ферму преданного Союзу земледельца — человека дрянного, усердного в оговорах, в попытках расправиться с соседями руками моих волонтеров; он слонялся за офицерами, кляузничал, закатывая розовые, кроличьи глаза на коричневом, изрытом оспой лице.

Поуп похвалил две мои роты — Говарда и Раффена, встретившиеся ему по пути, посоветовал держать полк теснее, ввиду опасности удара от Шелбивилла, где сошлось до двух тысяч конных мятежников.

Лагерь жил как и до появления Поупа: я не прекратил учебных стрельб на лугу за фермой и уроки штыкового боя парней Джеймса Гатри, — не трубил сбора и не выстраивал волонтеров. Июльское солнце припекало — мундиры нараспашку, вокруг разгуливали куры, кудахча и вскидывая крылья на каждый учебный залп; волонтеры с примкнутыми штыками двигались на фоне дубравы и испуганного, прижатого к опушке стада коров; двое негров усердствовали у кухни; раненый солдат сидел у сеновала, по-деревенски глазея на начальство.

— Помнится, вы жаловались Хэрлбату на нехватку патронов? — заметил Поуп на частые залпы.

— Я потому и просил, что думал и об учении.

— У ваших солдат нет недостатка в живыхмишенях.