Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

Он ускакал моим недругом, обидчивым, несправедливым к каждому моему приказу, недругом навсегда.

Я спешился, чтобы не сразу вернуться в лагерь, и двинулся в обратную дорогу; с поводьями в руках, со злыми, не видящими леса глазами, бормоча ругательства, от которых не поздоровилось бы Джону Поупу, если бы он услышал и понял мои донские глаголы и прилагательные. На лесной дороге меня караулил Фицджеральд Скрипс: он возвышался в седле на обочине, отведя рукой дубовую ветвь. У его стремян — по обе стороны — стояли обнаженные до поясы негры: у одного в руках дорогое ружье, у другого странное железо. Я бы и подумать не мог, что старик в полчаса прискачет к себе на ферму, сменит двуколку на седло, серый тонкий костюм джентльмена — на бриджи и охотничью куртку и успеет в дубраву,

— Я клеймил своих лошадей, полковник, — сказал он небрежно, глядя на меня сверху вниз. — У меня правило: всякую свою живность, всякую собственность, которая могла бы сбежать, — клеймить.

Я старался думать о пустяках, разглядывал серебро его шпор, ружье, должно быть не французское, а немецкого ружейного мастера, с пересолом в чеканке и инкрустациях.

— Случается, скупцы и кур клеймят, — заметил я.

— Когда живешь среди воров, приходится об них руки марать. Прежде у нас жили спокойно, а потом развелись хорьки, предатели, подлые plebs romana [16] Белые плебеи, чернь, , Откуда их дьявол несет, полковник?

— Спроси у черных слуг, где украли их?

— Они родились на моей ферме; я о белом, непрошеном дерьме.

— Это уж как нос устроен: иные джентльмены ничего, кроме дерьма, не чуют.

Скрипс протянул руку, и негр вложил в нее темное, крученое железо, — я увидел изрядную монограмму, две связанные из железа буквы «F» и «S» — Фицджеральд Скрипс.

— Вот мое клеймо! — похвастал он, держа железо монограммой против моих глаз. — Захочу, поставлю его и на них. — Он прижал монограмму к черной груди слуги.

Лица негров оставались теми же: закрытыми, с выражением покорности, словно окаменевшей почтительности.

— Я могу их клеймить и продавать, хоть бы ваш иллинойский стряпчий изблевался проповедями и прокламациями в Вашингтоне. Они мои псы.

Я прыгнул в седло, не поспешно, не роняя достоинства.

— Во всяком народе есть те, кто прозревают первыми, и есть раболепные.

— Вернешь мне моих лошадей, — сказал он хрипло, горюя, что выпускает меня живым. — Я показал тебе клеймо, не вздумай поменять лошадей.

Я подобрал поводья и сказал ему напоследок:

— Живи спокойно, чужестранец, и береги баранов от ротных котлов, я не дам солдатам голодать!

Я услышал проклятия, щелчки курков, — Скрипс испытывал меня, — ждал выстрелов; шли растянувшиеся во всю длину оставшейся дороги мгновения, и только глухой стук копыт по дерну раздавался в дубраве. Дорога свернула на опушку, я пришпорил коня и примчался в лагерь веселый, будто генерал Поуп обласкал меня и пообещал бригаду.

Но я забежал вперед и не сказал вам важного: прежде Скрипса, прежде генерала Поупа была встреча с Грантом. Надо же, чтобы в тот единственный день, когда возмутились волонтеры, рядом со мной появился полковник Грант. Я не обмолвился: не капитан, а полковник Грант. Еще на «Дженни Деннис» я услышал от судовладельца Шибла, что лучше других дерутся в Миссури два союзных офицера — генерал Лайон и полковник Грант. Тогда я усомнился, о том ли Гранте он говорит, — оказалось, о нем; при первых же подробностях я узнал Улисса Гранта. В Пальмире он стоял передо мной, исхудавший против июня месяца, морщил в мимолетной улыбке страдальческое лицо скептика, пожал мне руку, потом завел свои цепкие, худые руки за спину, под расстегнутый, достигавший ему ниже колен мундир. Шляпа на нем старая, загнутая спереди, и мундир казался старым, ношеным, и такие же брюки, пущенные поверх сапог; на обшлагах и на груди остатки сигарного пепла. Не будь на нем новеньких, еще не поблекших эполет, я бы поклялся, что Грант только что сошел с коляски губернатора Иейтса в лагере Лонг.

Мой полк прибыл в Пальмиру, чтобы сменить Гранта и вместе с резервистами Ганнибала и Сент-Джозефа охранять железную дорогу на всем ее протяжении от берегов Миссисипи до границы с Канзасом. Грант еще не выигрывал сражений, о которых услышал бы мир, — федеральное знамя не знало пока таких побед, — но он вонзал свою лопату землекопа глубоко и миля за милей расширял земли Союза. Успех Гранта лежал в нем самом: он был работник, ясная голова, воля и военный талант. О нем не грех сказать, что он был рожден выиграть те сражения, какие выиграл; он не спотыкался на чужой ниве, как Мак-Клеллан, а пахал свою.

Мне показалось, он пришел не по службе, а по приязни, отослал денщика с лошадьми и остался со мной в палатке. Лишнего не спрашивал: умные глаза обозрели внутренность палатки, вторую койку, с женскими башмаками под ней, стол с многими бумагами, но без штофа и рюмок, так привычных в бивачном жилье старшего офицера.

Мои поздравления Грант принял с вытянутым лицом и, поджав губы, спросил:

— Ни разу не жалели, что взяли девятнадцатый?

— Я доволен солдатами. Но последнее слово за войной.

— Здесь трудно. Особенно трудно без кавалерии. И трудно тому, кто ждет войны по правилам.

Он опасался задеть меня, но видел во мне именно такого офицера, европейской дрессировки.

— Вы не требовали кавалерии? — спросил я.

— Вот вам мой совет, Турчин, — избегайте генералов. Сами возьмите себе всю возможную меру самостоятельности. Старайтесь не писать им, снимайтесь с места за несколько часов до того, как вам пошлют офицера со штабным пакетом.

— Как угадать?! — развел я руками.

— Тут и лежит талант командира: вовремя учуять не только неприятеля, но и штабной пакет. В Миссури нужна особая осторожность, здесь теряешь занятый город сразу, когда еще не весь обоз выбрался из него, — так что и обозу нельзя без оружия. Не судите по Ганнибалу или Пальмире, тут дыхание Иллинойса.

— Даже и в Пальмире не слишком много сочувственных глаз.

— Одни хотят отделения от Союза, другие покоя, чтобы запретили войну севернее тридцать шестой параллели. — Он неожиданно спросил: — А бывший полковой, Башрод Говард, не оставил полк?

— Его рота из лучших.

— В Миссури трудно продовольствоваться, — сказал Грант, приготовляя новую сигару взамен полетевшего из палатки окурка. Мне показалось, что мыслями он все еще в лагере Лонг. — Научитесь брать, не плодя слишком много врагов, и полдела сделано. Мы пренебрегли кавалерией и еще поплатимся за это — а ведь лошадь накормить в Миссури ничего не стоит. — Он поднялся, — И все-таки жить можно, уж раз драка, проторчим в седле до конца.

Грант не успел уйти, к палатке шумно и крикливо подступила ватага волонтеров-ирландцев. Они наперебой требовали справедливости, попрекали меня, что в полку потакают протестантам, — эти порядки завели адъютант Чонси Миллер и квартирмейстер Уэзерелл, — если протестанту вышел срок, его провожают, как сына, а католика выпроваживают, как нищего. Орали дурно, как на пьяном толковище, особенно двое: Барни О’Маллен и Дэфид Киллер — законник, золотушный отчаянный парень в небольших круглых очках. Грант смотрел на ирландцев с хмурым удивлением.