Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

Поеживаясь в рассветной сырости, я повернул к своему вагону, поднялся, скрипнул дверью и услышал за спиной голос:

— Полковник!

Я обернулся и не сразу узнал Говарда. Он бежал к поезду, когда я обернулся, сделал еще несколько шагов, протянув ко мне в вытянутых руках саблю.

— Капитан Говард! Вы оставили свое оружие… изменили ему… Теперь вы пришли вернуть и саблю?

Он стоял высокий, легкий, почти бестелесный, с огромными, горестными глазами на костистом лице. Это был кто угодно, только не Говард, и голос в моих ушах стоял не Говарда, а хриплый, низкий, чужой.

Я сошел на землю, к протянутой в дрожащих руках сабле.

— Сабля, сколько я знаю, фамильная, капитан Говард, — сказал я сердито. — Никто не поставит ее вам в вину!

От дальнего вагона к нам метнулись фигуры — Драма и Мэддисона, — мы одновременно заметили их; Говард опустил голову, я приподнял руку — офицеры остановились.

— Ну что ж, давайте. — Я принял саблю. — Вы решили объявить об отказе от службы; это делает вам честь, Башрод Говард, но измена растаптывает и эту честь.

— Я не изменил. Ни делом, ни помыслом… Но я должен быть отрешен. Я провел ночь с врагом нашего знамени… с братом.

— Как вы решились, Говард! Его руки в крови!

— На войне кровь неизбежна.

— Кровь неприятеля — но не жителей, не их жен и детей. Мятежный Говард — я не знаю его имени — п у гало миссурийцев.

— Я надеюсь, что это неправда, полковник, — сказал Башрод Говард с надломленной гордостью. — Он неистовый, но благородный человек.

— И вы искали этого рыцаря, томились близостью и вот — нашли!

— Я всякий день ждал встречи, но в бою. Встречи, после которой наша матушка оплакивала бы кого-нибудь из нас…

— Говорите! — потребовал я.

Мы не двигались с места; прогулка вдоль вагонов дала бы Говарду облегчение, а он его не заслужил.

Вечером, в вокзальной сутолоке, капитана нашла женщина, она назвалась жительницей Кейро, из семьи, хорошо известной Говардам. Красивая, немолодая женщина благородством манер вызывала доверие; она передала записку от Говарда-старшего; почерк не оставлял сомнений. Он просил прийти, писал, что встреча должна быть домашней, прощание братьев, которым, быть может, никогда не суждено свидеться: он уже знал, что полк отсылают на Потомак, для защиты столицы.

— Откуда это им известно?

— Они знают многое, — сказал Говард. — Их люди есть и там, где мы не предполагаем. Брат обещал прийти без оружия и о том же просил меня; саблю я оставил, в волнении, по забывчивости, а потом не смог вернуться. Вы правы, она фамильная и равно принадлежит мне и ему. — Говард помолчал, читая в моем взгляде осуждение. — Я подумал: если офицер Конфедерации, старший по мундиру, не опасается встречи со мной, отчего же мне, капитану Севера, отступать? Не будет ли это трусостью?

— Видно, он хорошо знает вас, — заметил я сухо.

— Не более, чем я его. Перед этой женщиной я не смог отступить, показать черствость души или страх.

— Он и это понимал.

— Он любит меня. Самое тяжелое… невозможное во всем этом, что мы любим друг друга. Он уговаривал меня перейти к ним, но, если это невозможно, оставить службу, развязать ему руки, чтобы они не дрожали при каждом выстреле в сумерках или ночью. Он умолял, грозился и снова молил…

— Отчего же вы не звали его к нам?! Не в полк — полк для него мал, — в бригаду, в армию.

— Я достаточно знаю брата, чтобы не заниматься пустяками.

— Но ведь и он знает вас!

— Старшие братья чаще заблуждаются относительно младших.

— И всю ночь вы слушали его мольбы?

— Пришла минута, когда он отступил. Он сказал: хватит, Башрод, ни слова об этом; война продлится так долго, пока бог позволит каждому из нас держать оружие. Но сейчас мы сядем за стол с хозяйкой, как будто мы съехались к ночи домой и нас кормит матушка.

— Черт вас побери, Говард! У вагона ваши друзья, они не прилегли за ночь, а вы?! Вы хорошо ужинали, Говард?

— Когда мы встали из-за стола, брат обратился ко мне со странной просьбой. — Говард недоуменно оглядел уже видимый из конца в конец поезд, будто хотел прочесть на его вагонах что-то еще, кроме инициалов Иллинойс Сентрал. — Он просил не садиться сегодня в этот поезд. В какой угодно другой, только не в этот. Он уверял, что наш поезд ждет несчастье…

— Уж не задумал ли он через вас напугать полк?

— Я сказал ему, что ни Грант, ни Фримонт не позволили бы обреченному поезду выехать из Кейро. Он ответил, что генералы во всех армиях слепы: не их руками кладут и выворачивают рельсы. Ни один штаб, сказал он, не обходится без продажной шкуры.

— И вы отдаете саблю, чтобы избежать этого поезда? — Я говорил несправедливые слова, но он не заслужил справедливых.

— Я принес вам свою вину, полковник. — Достоинство вернулось к Говарду. — Буду горд занять место в поезде, какое вы мне укажете, и если место волонтера, то буду волонтером.

Сзади скрипнула вагонная дверь, меня окликнула. Надин.

— Возьмите! — Я вернул ему саблю и проговорил быстрым шепотом: — Идите к себе, в свою роту, капитан Говард, и не вздумайте никому рассказывать о своем ужине. Придумайте любовное приключение… самое безрассудное.

Мы тронулись с места, тихо, один поезд за другим, с небольшим интервалом, без провожатых и пр о водов.

«…Еще мои письма плывут к тебе, даже и первое, со списком „Истории поручика Т.“ Надежды Турчиной, а я все отношу пакеты на чикагский почтамт. Здешний чиновник уже знает нас с Вирджинией Фергус, он взвешивает пакет на руке, подмигивает нам (кажется, он считает нас парой) и кладет пакет на весы. „Если здесь акции или банкроты, — сказал он как-то, — т о вы пустите Америку по миру!“ — „Скорее мы разоримся на почтовых расходах“, — ответила практичная Вирджи.

Когда рассказ подошел к войне, генерал освободил часть стола и позволил мне записывать. „Так будет лучше, — сказал он. — У нас много охотников путать не только номера полков и дивизий, но и честь с бесчестьем“. Возвращаясь в Чикаго, я делаю полную запись и перебеляю рукопись для тебя. Мы застрахованы от неудачи — у меня остаются черновые тетради, — только бы у Турчина хватило сил досказать, — а какое еще слово, так отвечает здешней жизни, как страховка! Здесь страхуется все — не только жизнь человека или его дом, но хотя бы и один день жизни, а то и несколько часов в железнодорожном вагоне. Вы купили проездной билет, при вас багаж, и вот вы уже дичь, достойная страхового агента. Страхуетесь на тысячи долларов, а пл а тите центы. Пожелайте, и вы застрахуете все: ночной сон и благополучное пробуждение, любовь, супружескую верность, даже неудачусватовства может сдобрить страховая премия. На днях мне об этом напомнил генерал. „После войны, — сказал он, — страховые агенты облепили республику, как гниды. Где они были, когда мой поезд подходил к Бивер-крик? Вот где им пришлось бы раскошелиться, да кто ценит жизнь солдата? Это монета, которою расплачиваются за всё…“