Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

Отошла обида, что Западный округ пожертвовал нами: на расстоянии решение Фримонта отдать нас Мак-Клеллану стало тешить мою гордость. Вашингтон требовал пять тысяч штыков, посылают нас, два полка, мой и 24-й, Геккера, — значит, такова цена нашему волонтеру — один он идет за троих, а то и за четверых. Столица в затруднении, и кого же она получает в помощь? Немцев Геккера и мои роты, где ирландец по-братски делит ночлег с прирожденным янки, француз выносит с поля боя раненого шотландца, где заносчивый Тадеуш Драм готов похвалиться чем угодно, только не своей кровью, где и негр в безопасности от притеснений. В этом одном я находил обреченность мятежа, приговор тем, кто считает нас чужаками, пришлой кровью, мусором Атлант и ка. Я пришел в республику от редутов Севастополя, Геккер — с поверженных баррикад Германии, — и вот мы рядом, мы равны и призваны служить свободе.

На станции Шолс мы дожидались встречного поезда, чтобы тронуться дальше, к мосту № 48 через Бивер-крик и к станции Митчел. Пришел иммигрантский поезд, несколько нерегулярных вагонов, забитых блудными детьми Европы. Война не пресекла поток голодных искателей, Кестль-Гарден исправно поставлял пассажиров северным железным дорогам и дешевые руки землям Канзаса, Небраски и Айовы. Пассажиры, глядевшие на нас изо всех окон, прибыли в Шолс через Филадельфию и Питсбург, они не видели войны и марширующих полков, мы оказались первыми на их пути, — бесшабашная ватага, изодранные мундиры, песни, звуки горна и, нежданные в полку, праздничные женщины. Было отчего сойти из вагонов на землю, поближе к солдату.

Барни О’Маллен приметил в толпе земляка, зеленого парня, из тех, у кого на лице написано все, без утайки. Деревенщина, в яростной россыпи веснушек по бледной коже, будто он отсиживался в погребе, тянулся вверх вместе с водянистыми, слепыми ростками картофеля и вышел на свет блеклый, но по-мужицки сильный, с резким вырезом ноздрей и нежным, полудетским подбородком. Барни стал звать его в полк. Желание попасть из иммигрантского поезда прямиком в солдаты, в отборные, как обещал Барни, разбирало юного ирландца, но было и боязно: хороши ли на деле эти парни в штопаных мундирах, безбожно дымящие табаком?

— Вы и сами без ружей… — сказал юноша.

— Ружья в вагонах. И ты получишь; а то к пушке поставят.

— Пушки в крепостях стоят, ее не увезешь.

— Ты, видать, ученый; а у нас пушки на колесах.

— Ну и врешь ты!

— У него спроси. — Барни потянул за рукав Томаса, такого же юного, как и ирландец. — Он пушкарь.

— Да, пушки на конной тяге; четвериком запрягаем.

— Этак лошадей побьешь! — Наружу вышел мужик. — Стоит ли пушка четырех лошадей?

— И десятка стоит, — серьезно ответил Томас. — А то и двух десятков.

Молодой ирландец не мог взять в толк, почему железная литая труба стоит дороже двух десятков лошадей, если захудалой пары хватило бы их семье удержаться на земле предков и жить в достатке. Мирный счет никак не сходился с военным.

— У нас и людей убивают, парень! — крикнул кто-то.

— Убивают, да не у вас! Вон вы какие веселые.

— Мы правда счастливые, — сказал Барни и на всякий случай снял с головы кепи, в память о тех, кто не вернется в роты. — Капеллан о нас с самим богом беседует, а когда богу недосуг, то со святым Патриком.

— Католик? — спросил юноша у Томаса.

Барни закричал, показывая на запруженную солдатами землю:

— Он у нас паршивая овца, а все — ирландцы! Эй, братья ирландцы, покажись, где вы!

И все, кто стоял близко, без различия страны и крови, заорали, подняли в воздух цилиндры, кепи и шляпы, пугая иммигрантов. Юноша робко оглянулся на вагон:

— Мне отец денег не даст.

— На что они тебе? — удивился Барни.

— А на мундир? На харч? В Америке без денег не плюнешь!

— Ну, земляк, совсем ты зеленый. — Барни присвистнул. — Еще тебе платить будут. Двенадцать долларов в месяц, на готовых харчах, при даровом мундире… Мы тебя мигом оденем.

Барни напялил на него кепи-каскетку, кто-то, играя, протянул пояс с медной бляхой. Но юноша не играл, он готовился перемахнуть пропасть, разделявшую два поезда.

Из поезда иммигрантов спустился на землю темнолицый ирландец с ременным кнутом в руках, за ним женщина, в которой не трудно было признать мать юноши, и еще двое мальчиков помоложе, а в дверях вагона в голос плакали две девочки.

— Ну-ка, в вагон, да побыстрее! — прикрикнул ирландец.

— Они деньги платят, отец.

— Не нужны нам их деньги! Кнута захотел?!

Сын не шевелился, молчал.

— Ну! — Помедлив, отец размахнулся и хлестнул злобно, с оттяжкой, сбил с головы сына каскетку Барни, рассек ухо.

Юноша бросился в толпу солдат.

— Валяй в вагон! — приказал отец. — Ты допрыгаешься.

— Мы не позволим бить солдата! — крикнул Пони-Фентон. — На фронте за такое пристрелить можно.

— Я его отец! — Велико было искушение будущего фермера сшибить маленького говоруна кулаком или поставить мету тем же свистящим ремнем.

Ирландец попросил командира. Я стоял неподалеку, сказал ему, что все слышал и хочу знать, что ему надо от меня.

— Верните мне парня.

— Отец, ударивший сына кнутом, теряет свои права.

Он приглядывался, правда ли я старший офицер, если говорю такое, но мундир и возраст не оставили сомнений.

— Я его вырастил и кормлю; кому же учить, как не мне.

— Не д о лжно быть отца или учителя с кнутом. За то и воюем.

— Вот и воюйте! А мы еще не знаем, за кем правда.

— Сядете на землю — скоро узнаете.

На помощь ирландцу спешили пассажиры: солидарность иммигрантов часто дремала, усыпленная корыстью, страхом угодить в чужую беду, но случалось, она пробуждалась.

— Тебя, видать, не лупцевали в молодые годы, а зря… — сказал седой старик с видом патриарха.

Я промолчал и тем обнадежил их.

— У парня зад не отвалится!

— Чужие три шкуры дерут, а родной отец — не тронь?

— Так и повелось, — отвечал я мирно. — Сначала отцы взяли за правило домашние экзекуции, а по их примеру возник и высший деспотизм: палачество, рабство, плети.

— Ты все о рабах печешься, лейтенант! — Вперед вышел ожесточенный господин с плохой английской речью, француз или итальянец, но с печатью американского, давнего бродяжничества. Солдаты закричали, что я полковник, — он недобро усмехнулся. — Я человек боязливый, у меня и при лейтенанте душа в пятки уходит.

— Вы, кажется, не свежий иммигрант? — спросил я.

— На мне и обноски — не первые; сколько чужого, брошенного добра на мне сопрело. Наречье ваше сволочное принял. А допустил бы господь почернеть от морды до задницы, я бы с дорогой душой — в рабы.

— Стоило ли переплывать океан за местом раба?

— Голодная смерть — хуже рабства.