Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

— Но когда дивизия Митчела получила сто тысяч суточных пайков, вы продолжали брать у населения?

— Генерал Хэлик послал баржи нерасчетливо; пайки пришлось уничтожить, чтобы они не достались врагу.

— Ваши люди подтвердили, — сказал, заглядывая в бумаги, Гарфилд, — что после Хантсвилла, в Камберлендских горах, они сжигали дома фермеров и убивали свиней.

— Мы спустились с гор против Чаттануги и отражали непрерывные атаки конных мятежников. У Турчина был список нескольких вожаков — их дома мы сожгли. В бревенчатых домах по пути мы находили женщин и детей и никому не причинили вреда.

— А застреленные свиньи?

— Северный солдат не понял, что эти свиньи хозяйские. — Скотт единственный раз в продолжении суда улыбнулся. — Они полудикие, острогорбые, ваша честь, и бродят далеко от жилья… Смею думать, мы принесли больше добра, чем убытков здешней земле. — Судьи ждали, какое же экономическое добро может принести солдат? — Мы ремонтировали кульверты и дорожные трубы, спасали мосты, политые для поджога дегтем и обложенные хлопком, быстрыми рейдами сохраняли обреченные уничтожению усадьбы лояльных плантаторов.

— А разорение Афин?

— Когда мы вторично заняли город и я увидел трупы замученных солдат, я сказал себе: ты должен сжечь этот город! Пусть и они почувствуют, что идет война…

— И вы приказали солдатам жечь?

— Сожалею — нет! Взгляните в окно — нет!

— А Турчин? Он крикнул: «На два часа я закрываю глаза»?

Джозеф Скотт оглянулся на меня.

— Нет. Джон Турчин не стесняется говорить напрямик… Но почему не вызван сюда полковник Стэнли? В Афинах были замучены и его люди, генерал.

— Штабные офицеры допросили полковника Стэнли, — сказал Гарфилд, — В деле есть его показания.

Полковник Стэнли предпочел бы забыть об Афинах; сожги этот городишко Джозеф Скотт, Стэнли, как добрый христианин, содрогнулся бы, но и вздохнул бы с облегчением. Я оставил его в Афинах, среди роз и присмиревших граждан, с боевым полком и поручил его заботам раненых солдат бригады; среди них был и хорошо сражавшийся Балашов, с пулевыми ранами в руку и в грудь. Стэнли стал лагерем на ипподроме, речи мэра усыпили его, тишина, ночной хор цикад и мирные стада обманули бдительность полковника; он не позаботился выставить пикеты — и на Афины налетели мятежники. Рассветная мгла, огонь двух горных гаубиц с ближних холмов, храп ворвавшихся на ипподром лошадей, и полк Стэнли, который я ценил в бригаде не меньше 19-го Иллинойского, бежал, теряя фургоны и новых раненых. Стэнли отходил на Хантсвилл, уверенный, что уступил превосходящему противнику; полк догоняли отставшие солдаты, они бежали задворками и в страхе рассказывали о крупных силах мятежников. Когда мы вернули себе Афины и вчерашние добровольные палачи снова бросились к нам навстречу, готовые руками обтирать пыль с наших сапог, открылась и правдивая картина бегства огайовцев.

Полковник Стэнли должен был дать в этом отчет суду.

Он обошел военные обстоятельства оставления Афин; однако свидетельствовал, что владельцы домов были понуждаемысилой уступить свои чердаки мятежным стрелкам: что женщины улюлюкали вдогонку северным солдатам, что благородные леди плевали на раненых и возбужденная толпа забросала несчастных грязью и гнильем, что конные инсургенты привязывали северян пеньковыми веревками к седлу и гнали лошадей вскачь, кричали афинским леди, чтобы они забирали янки на псарню. Эти обстоятельства, заключал Стэнли, объясняют, а отчасти и оправдывают эксцессы, возникшие при втором взятии города. Полковник Стэнли выражал надежду, что заслуги бригады должны на чаше весов правосудия перевесить невольные грехи солдат, разграбление скобяного магазина, съестных лавок и «другие, быстро пресеченные недостойные акты».

В судебном зале не нашлось людей, обрадованных уклончивостью Стэнли: офицеры бригады слишком хорошо помнили об оплошности полковника, которая и послужила потере Афин. Но и обвинителей не порадовал Стэнли: враждебность Афин выступила так несомненно, что и возмездие не казалось преступным.

— Вы намерены возразить Стэнли? — Показания огайовского полковника оскорбили генерала Гарфилда уклончивостью.

— Первыми в город ворвались огайовские кавалеристы, — сказал Скотт. — Мы были в скверном настроении, когда заняли Афины… Очень нам не понравился город, генерал.

— Но вы легко справились с мятежниками, Турчин, — обратился ко мне судья. — Взяли город, и почти без жертв.

— Скотт имеет в виду горожан; в нас стреляли жители.

— Такие лица подлежат военному суду.

— Мы не нашли их, — возразил Скотт. — Двое из них были убиты в перестрелке, но и их трупов не нашлось.

— Никто из жителей не погиб, — доложил суду лейтенант. — Нам предъявили приходские книги: никого в эти дни не отпевали.

— Но именно тогда на афинском кладбище прибавились две могилы! — Это поднялся Тадеуш Драм, за ним повелось обыкновение посещать тихие кладбища маленьких городков.

Гарфилд призвал в зал мэра, и тот объяснил, что накануне сдачи города от лихорадки умерли двое граждан.

— Хотел бы я знать, какого калибра лихорадка засела в их тушах! — проворчал Драм, опускаясь на скамью.

Мэр был один среди нас белоголовый старик, с серыми крыльями бровей над скорбными глазами, — его рот постоянно двигался, жевал, открывался, будто приготовлялся заговорить. Он подолгу не сводил опечаленных глаз с Джемса Гарфилда, всматривался в лицо молодой Америки, — образованной, умной, с хорошими манерами, — искал понимания, защиты от грубого сапога янки, от безродного иммигранта, готового обратить в пепел чужую страну. А ведь газеты Юга вытащили на общее обозрение домашнее белье тридцатилетнего генерала Гарфилда, объявили его уродливым произведением отца-пуританина и гугенотки-матери, писали, что он ожесточился в раннем сиротстве, в грубой жизни пограничного поселенца, что ему к лицу былые одежды рулевого и механика на Огайовском канале, а не мундир генерала, даже и северного.

— То, что я скажу, должно остаться в ваших бумагах… — Джозеф Скотт сделал паузу, дал приготовиться писцу. — Пленных расстреляли. Эти убийства случались и прежде, но в Афинах убийство сделали публичным зрелищем, допустив к расстрелянию жителей.

— Город оклеветан, ваша честь! — сказал мэр огорченно. — В Афинах стояли войска, это их суд и приговор.

— Здесь были ваши сыновья и братья, — раздался голос Надин; зал привык к ее молчанию, и теперь судьи были немало удивлены. — Войска, которые вы призвали на помощь.

— Эта женщина не знает нашей жизни, — сказал мэр с сожалением. — Не знает страданий и доброты жителей моей страны.

— Джозеф Скотт! Чем вы можете подтвердить обвинение? У вас есть свидетели? Назовите имена.