Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

Девятнадцатый помнил меня; а я казался себе замшелым камнем, под который не только что не ворвется родник жизни, уже и ветру, дыханию этой жизни лень наклоняться над камнем. А Надин не знала отдыха: фельдшерская служба в военном госпитале; новые писания, а в них Россия, — будто не было шести лет Америки, — Россия, захолустные барыньки, вельможи, помещики-жуиры и спившиеся с круга, уездный люд и крепостной мужик. Она уходила в лазарет, я долго провожал ее, стоя у окна, и принимался читать новые листы ее рукописи. Решись она писать по-русски, даже и бледная тень Жорж Санд отлетела бы от пера Надин; но нет, писалось по-французски, все еще жила надежда, что напечатают, не пропадет. Писала теперь проще, штихель резал пластинку глубоко, с треском рассыпая сухую пыль. Уже тогда я малодушно гнал от себя страх, что листы Надин не слетят со стола к людям, истлеют в безвестии и Россия не поклонится ее таланту и душе. Есть ли кара жесточе, чем эта, когда человек рожден, чтобы многое дать людям, а от него не берут, и он в безвестии, не слышен? Ее несудьба для меня горше всего другого; я стал, чем хотел; — гражданином, работником, Надю жизнь обкрадывала, не давала ей и сотой доли ее цены.

Наступил год 1863-й, и мне стало невмоготу; после бессонной ночи я, случалось, глядел стариком, чашку кофе я опускал на стол с предосторожностями, чтобы не разбить, — рука дрожала от подавленной, загнанной внутрь силы. Мне бы ликовать: свершилось! Великое свершилось— президент объявил об уничтожении рабства; наконец-то державные кони добрели к перевалу, где Линкольна поджидали лучшие сыновья Америки. Я ждал этого часа, как верующий второго пришествия, — и вот слово сказано, война перейдет на другую ступень, Юг осатанеет от прокламации Линкольна; война ретирад, война Бюэлла сделается невозможной, пришел час моей войны, — а я в бездействии. Меня стреножили, потеряли в переписке Чикаго с Вашингтоном, стиснули генеральским мундиром почище смирительной. Черная обида закрыла глаза, мир затмился, и, когда я уже решил принять приглашение железнодорожной компании и присмотрел квартиру в предместье Чикаго — Кенвуде, телеграмма из Вашингтона вернула меня в строй. Это случилось в марте 1863 года.

Генерал Роузкрэнс, заменивший Бюэлла, определил меня в старую бригаду, но ненадолго. Рядом случился Гарфилд, он лучше других понимал, как я изнемог чикагским сидением. По настоянию Гарфилда, меня назначили командиром второй кавалерийской дивизии: я посадил на лошадей 39-й пехотный полк, переделав его на регулярный драгунский, а батарею Чикагской торговой палаты — на батарею конной артиллерии — единственной на Западе конной артиллерии в те дни.

— Надеюсь, вы с женой, генерал? — спросил Гарфилд.

— Со мной; где же ей, сироте, быть.

— Когда она сидела в зале, нам, судейским, приходилось туго: есть такие лица, на них истина и чистота.

— Вот они в Хантсвилле и не пустили ее в суд!

— Знаю; тогда мы и разошлись с Бюэллом.

Я не поддержал разговора, Бюэлла я ставил в счет и ему.

— Его дела плохи, — продолжал Гарфилд. — Поговаривают о резерве. Будет ждать нового назначения.

— От Хэлика? Или от генерала Ли?

— Храбрый человек не должен быть беспощадным, — огорчился Гарфилд. — Бюэлл не станет служить Югу.

— Когда манкируют судьбой республики, я не хочу щадить. Впрочем, Хэлик найдет для него местечко, они из одной глины.

— Господи! Еще не приняли дивизии, а поносите главнокомандующего. Когда вы жить-то научитесь?

Не одолел я этой науки до конца дней своих, а дивизию принял, с ней прошел Талахумскую кампанию, потом меня поменяли с генералом Круком, ему досталась кавалерия, а мне бригада из пяти полков в дивизии генерала Бэйрда, и я стоял во главе этой бригады в достопамятную Чаттанугскую кампанию, ее я повел в атаку при Чикамоге, об этой атаке можно и в книгах прочесть. Чикамога — слово туземное, индейское, это — река смерти, как будто аборигены заглянули на века вперед и провидели осень 1863 года, когда кровь их белых врагов сделала воду реки красной.

Американская история не забудет и последней среды ноября 1863 года, когда Грант стоял на небольшом холме Орчард-ноб, близ Чаттануги в штате Теннесси, и наблюдал за сражением, в миле от него, на обрывах Миссионерского хребта. Там наступали части 14-го армейского корпуса Камберлендской армии, а среди них и моя бригада, и сотни славных парней из 19-го Иллинойского. На Миссионерском хребте против нас выступила и природа: крутые склоны, нагромождение гранитных скал, овраги, поваленные деревья, кустарник, за которым и с двух саженей не видно человека, окопы мятежных стрелков, ряд за рядом, во всю высоту, и орудия всех калибров. Генерал Брэгг находил свою позицию неприступной, он все подсчитал в этот холодный, с пронзительным ветром день, все, кроме нашей святой жажды отмщения за кровь Чикамоги. История не часто собирает на подмостки разом столько первых актеров; здесь командовал Улисс Грант, с севера без успеха атаковал Миссионер-ридж генерал Шерман, вели полки в бой Шеридан, Вуд, Джонсон, Томас, Бэйрд и другие отважные офицеры. Мы шли на штурм холма, нареченного «северо-западным углом ада», ползли на отвесные кручи, захватывая ряды ложементов, карабкались на скалы, пробирались по оврагам и каменным расщелинам, шли под жерлами пушек, оставляя убитых, израненных и тех, кто попал в списки «пропавших без вести», а попросту говоря, разорван на куски прямым попаданием. Миссионерский холм был взят, захвачено множество орудий, в числе первых, кто поднял знамена на вершине, были 19-й Иллинойский и моя бригада дивизии Бэйрда. Мы гнали мятежников к густому лесу, за полем битвы при Чикамоге.

Грант не давал ни Томасу, ни Шеридану приказа о взятии холма, он рассчитал, что, захватив нижние ряды ложементов, солдаты остановятся, ожидая приказов. Невозмутимый Грант, увидев, что атака не остановилась в назначенном месте, повернулся к Томасу: «Кто приказал этим людям штурмовать хребет?» — «Не знаю, — ответил генерал. — Я не приказывал». — «Может быть, вы приказали, Грэйнджер?» — сурово спросил Грант Гордона Грэйнджера. «Кажется, они двинулись на штурм без всякого приказа. Этим молодцам стоит только начать, потом их сам дьявол не остановит». Грант тотчас же погнал вестового — капитана Эйвери — к Шеридану, и капитан доставил тот же ответ: «Я не приказывал идти на штурм, но мы этот хребет возьмем». Шестьдесят знамен вели наших солдат вперед; когда дюжина знаменосцев падала, дюжина других подхватывала знамена, продырявленные пулями и потемневшие от дыма. Часом позднее Грант остановился у валуна, под которым укрылся от ноябрьского ветра раненный в плечо Балашов, и, глядя на верзилу, спросил, почему они, не получив приказа, бросились на крутизны Миссионер-ридж. Балашов узнал командующего, но не поднялся с земли, он потерял много крови. «Повернуть назад было для нас что провалиться в преисподнюю, — сказал медлительный Балашов. — Стоять там, где мы стояли, было не лучше; мы и поползли… В конце концов оказались на вершине, перевалили гору и — вниз…»