Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

— Я был бы неплохим солдатом, — сказал он после некоторого молчания. — Но мне нельзя спать на сырой земле, а солдату без этого не обойтись.

— Приходится: и на сырой земле, и в болоте, и в снегу.

— А если в кавалерию?

— Наступает ночь — и тот же кавалерист на земле: завернется в одеяло и спит.

— Мне и в одеяле нельзя, если погаснет костер, — сказал он осторожно, чтобы не попасть впросак. — Костры жечь можно?

— Иной раз нельзя, опасно.

— Вот видите, сэр! А я вина не пью, мне не согреться.

— Ты из квакеров, Чарлз?

— Мы — католики, но отец злоупотреблял вином. А я, сэр… я хочу стать сенатором! Сначала адвокатом, как Линкольн…

Я положил руку на худое плечо, он был напряжен, трепетен, как глупый олененок.

— Хитрец! Хочешь забраться в президентское кресло?!

— Это было бы слишком, сэр. Хотя я тоже родился в Кентукки, а живу в Иллинойсе!

Я расхохотался; он отвлекал меня от тревожных мыслей. Атлант и к давно не приносил писем. Отец Надин-сначала грозил отлучением, потом сделался несчастен в стенаниях и мольбах, а уверясь, что нас не вернуть, — замкнулся и умолк. Больше не писал ни он, ни флигель-адъютант, а с отъездом в Миссури нечего было и ждать писем. Мой отец не надеялся сломить упрямства сына. Род наш еще не избыл казацкого, своенравного корня. Всякое у нас случалось: нечаянные потери, безвестие турецкого плена, тайная погибель или возвращение уже отпетого в церкви сына к отчему порогу. Два письма пришло от отца: одно на Лонг-Айленд, и в нем земельные советы, — оно нашло нас в тот день, когда мы прощались с Роулэндом, второе — в Нью-Йорк. Он не писал нежностей, но старые, екатерининских времен листы писчей бумаги светились, рядом с водяными знаками, его любовью и надеждой на лучшее. Скоро он умер, о смерти отца мне написал Сергей. Натура легкая и порывистая, он и писал, как говорил, — коротко, нецеремонно, с насмешкой. Такие письма хороши при частом сношении, посылать же их за океан, не ведая, когда придет ответ, так же трудно, как трудно упрятать улыбку в почтовый конверт.

В три заморские адреса написали мы о перемене жизни, покидая лагерь Лонг, — князю Львову, ко мне в Новочеркасск и Герцену в Лондон. А что, как письмо от Герцена, и не письмо, а пакет и в нем — книга, отпечатанная в Европе, книга Надин, ею рожденная мысль, и лица, лица, живые лица, и она — мать, счастливая роженица, пустившая по белу свету типографских детей! Увы, на ладонь лег не пакет; тонкое, в один листок, письмо из Петербурга, известие о смерти отставного полковника князя Львова. Писал флигель-адъютант, с укором между холодных строк сообщал о смерти и отпевании, о скромных похоронах забытого всеми ветеранаи о деньгах, оставленных покойным, о сумме, близкой к двадцати тысячам рублей, которые он готов хлопотать для Надин у благородного, великодушного, умеющего прощатьправительства, у самого императора, несмотря на обиду, нанесенную двору полковником Турчаниновым. Еще он извещал нас о своей близкой поездке в Берлин и Вену, уже не с концертами, «которых всегда так ждала Европа» («стар стал, рука не тверда, впрочем, тверда, публика приняла бы, но художник сам ведает свой предел…»), а для встреч с просвещенными людьми Европы, «дабы самому увидеть восхищение мира сегодняшней свободной Россией». Нам с Надин назначался укор, правительству и венценосцу — совершеннейшая преданность и преклонение колен, чтобы у почтового цензора не родилось и мимолетной мысли, что флигель-адъютант назначает нам рандеву в Берлине или Вене.

Я сел на скамью у стены. Сами собой опустились веки, их обожгло изнутри, но слеза не пролилась. Подо мной все поплыло — каменный пол, тяжелая, с резною спинкой, скамья. Голос Чарлза: «Вы уронили письмо, сэр» — донесся издалека, как тревожные голоса солдат, когда солнечный удар бросил меня на землю Джорджии. Они тогда поразились, не слыша выстрела, видя, что все целы, а генерал упал на треснувшую от зноя землю, лежит с застрявшей в стремени ногой, и потемневший его висок рядом. с поднятым копытом лошади.

— Несчастье, Чарлз. Умер отец госпожи Турчиной.

— Как это горько, сэр! Я тяготился отцом, пока он жил, а когда умер, я плакал.

— Князь Львов был славный человек и добрый отец.

— Вы сказали — князь? Я республиканец, сэр. — Чарлз преданно вытянулся передо мной. — Но когда умирает князь, флаги должны быть спущены… Простите, что я доставил вам огорчение. Но письмо пришло, вы получили бы его, быть может, в более трудную минуту.

Я удивленно смотрел на него: он созрел, как больное яблоко, рано пожелтев, в румянце и морщинах одновременно.

— Теперь вы уедете на похороны…

— Он похоронен давно, Чарлз, и никто не спускал флагов: в России князей больше, чем у нас сенаторов.

— Я еще не видел похорон сенатора, но генерала хоронили при мне; было много музыки, и люди плакали.

Маленький республиканец жил всеми предрассудками сословного общества, трепетал, сгорал ими, и я не стал его разубеждать; рассказывая ему о России, об умершем отце Надин, я запоздало винился перед старым Львовым и оплакивал мертвого. В эти минуты я благословлял нашу бедность, простую одежду, все наше нелегкое существование; в нем была и крупица нашей правды, не книжные слова правоты, а живое зерно оправдания перед всеми близкими и перед самой Россией.

Каждый шаг по Рэндолф-стрит приближал меня к пансиону. Вот и каменные стены концертного зала, и угол пансиона, — как ни медли, приблизятся и широкие, из дубовых плах, ступени, я подымусь вверх, переступлю порог и скажу:

— Умер отец…

— Чарлз, молчи пока об этом. — Я поднял в руке письмо, прежде чем спрятать его во внутренний карман мундира.

— Я умею хранить тайны, но моя мать угадывает все по глазам. Она болеет, мы с младшим братом содержим ее. Мистер Медилл был так добр и принял его на работу. Мой брат очень хотел бы познакомиться с вами.

— Хорошо. Подожди меня, Чарлз, я представлю тебя госпоже Турчин.

Новое лицо, участие в чужой полудетской судьбе могли смягчить потрясение Надин. Я поднялся наверх, стоял, касаясь дверной ручки, слушал плеск воды, потом мягкие, босоногие шаги по половицам и не смог, не смел войти с черной вестью в минуту, когда Надин бывала особенно счастлива, после долгого блаженного сна. Я стоял у двери, угадывая движения Надин, шелест надетых через голову юбок, шорох ботинок, выдвинутых босой ногой из-под кровати, едва слышный голос гребня в длинных волосах, — сбежал по лестнице к Чарлзу и попросил хозяйку пансиона передать мадам, что я ушел по неотложному делу к издателю.

— Мы пойдем к Джорджу Фергусу, Чарлз.

— Но я многим обязан мистеру Медиллу, удобно ли мне посещать другого владельца типографии?