Александр Борщаговский - Где поселится кузнец

Она ушла с письмом, скрываясь за березами и кустами лещины, металась со своей бедой, кружила в перелеске и, приблизившись ко мне, снова уходила. Я не тревожил ее, в отце она потеряла всю семью, не оставив на земле живого ростка. В самые трудные дни войны перед нею возникал отец в расстегнутом мундире или в халате на шнуре, обидчивый и снисходительный; он в гневе топал ногой, как на маленькую, хватался ладонью за щетинистый белый подбородок и, не додумав до конца кары, прощал, говорил всем, что его детичестны и благородны, а что упрямы и сумасброды, так это время такое, погибельное, суетное… Я не двигался с места, пока не увидел, что Надин бежит ко мне.

— Ты жив, жив! — бормотала Надин, отступив, трогая рукой мое лицо и плечи. — Как мне надо, чтобы ты жил!.. — В такие минуты верующим легче, но я не жалею, что не верую; каждому свое. — Ты сегодня же подашь рап о рт об отставке, а я напишу в Петербург, пусть деньги отдадут на сиротские дома, а жертвователем будет отец; не беглая его дочь, а отец, — дядюртка устроит это.

Радом, штат Иллинойс, 9 мая 1879 г.

Из письма А. Д. Киджеру, эсквайру, библиотекарю Чикагского исторического общества

Дорогой сэр.

У меня не осталось ни единого экземпляра моей работы «Военные раздумья». Буду обязан вам, если вы попросите г-на Джорджа Ф. Фергуса порыться в его офисе и найти некоторые из брошюр, если же он их не найдет, пусть зайдет к Джону Уолшу из «Уэстерн Ньюс компани», у которого они имелись в продаже. Мне самому хотелось бы иметь несколько экземпляров, потому что ко мне и из других мест обращаются с просьбами о присылке копий; очевидно, что эти брошюры будут отысканы и вернутся к жизни после того, как они столь долгое время были где-то похоронены и все о них забыли.

Что касается моей колонизации «польских земель», то должен сказать, что план мой вполне удался — на благо компании Иллинойской Центральной железной дороги, но не на мое собственное, потому что я и теперь такой же бедняк, каким был всегда, и должен работать на ферме, чтобы как-то жить…

Вот кончится страдная пора, я напишу статью об этой колонизации, хоть сам я и не имею к ней теперь никакого отношения, и пришлю вам.

Искренне ваш

Дж. Б. Турчин

Радом, Илл., 10 декабря 1888 г.

Г-же Джордж Г. Фергус

Дорогая мадам,

Ноты партии для скрипки и фортепиано «Воспоминания о Моцарте» Алара, которые я получил по почте от Лайона и Хили, при сем пересылаю почтой вам, как вы того хотели. Боюсь, что доставляю вам слишком много хлопот, но виной тому все ваша доброта. Мы оба сердечно благодарим вас за пожелания радостной встречи Рождества и желаем того же вам и вашей семье.

С дружескими чувствами, ваш

Дж. Б. Турчин

Радом, Иллинойс, 10 апреля 1889 г.

Г-же Джордж Г. Фергус

Дорогая мадам,

Премного благодарен вам за то, что вы взяли на себя труд достать струны для скрипки, и я просто удивляюсь тому, что стоит мне только захотеть достать что-нибудь и попросить об этом кого-либо из членов вашей семьи, как это всегда возлагается на вас, и вы всегда за это беретесь…

Привет всем, остаюсь ваш преданный слуга

Дж. В. Турчин

Радом, Иллинойс, 21 января 1890 г.

Джону Мозесу, эсквайру, библиотекарю

Дорогой сэр,

Ваше письмо от 17 января мне передал г-н Фергус. К сожалению, у меня до сих пор нет подробного изложения всех фактов, о которых вы меня просите сообщить. Многие из них вы найдете в «Истории Камберлендской армии» Ван Дорна. Самое точное представление обо всем можно получить только из документов Военного министерства, а у меня их пока нет, и я не знаю, когда буду ими располагать. Свою работу над историей битвы у Миссионерского хребта я временно приостановил.

Искренне ваш

Дж. В. Турчин.

Это первые бумаги, попавшие к Владимирову не от Турчина. Горация Фергус знала Джона Мозеса, библиотекаря Чикагского исторического общества, который сменил в этой должности А. Д. Киджера, побывала у наследников Мозеса, им удалось найти несколько писем. Письмо генерала к Киджеру обнаружилось в черновике, Турчин перебелял его в Чикаго, в доме Фергусов, за несколько часов до поспешного отъезда в Вашингтон. Весной 1879 года Турчину пообещали допуск в военные архивы, для изучения документов о битве при Чикамоге. Полковник Роберт Н. Скотт, возглавлявший ведомство военных архивов, заканчивал подготовку к изданию огромной массы документов Севера и Юга и написал Турчину, что готов предоставить ему, по его выбору, копии донесений офицеров федеральных войск и войск мятежников. Турчин помчался в столицу, и — напрасно: дверь архива и на этот раз, несмотря на расположение Роберта Н. Скотта, закрылась перед ним. Прошло еще пять лет, прежде чем Турчин смог получить списки даже и собственных донесений Бэйрду и Гранту.

Другие бумаги перешли к Владимирову от генерала. Старик доставал их рукой скупца из кожаного сундучка, и оттуда шел запах прихваченной огнем бумаги; кажется, горела не только «История поручика Т.». Отдаст ли Турчин ему и «La Chólera» — псковскую, мужицкую повесть, в которой и по вырванным фразам чувствуется больше силы, чем в «Истории поручика Т.»? Минувший век был щедр, он дал России гениев, но и летописца терять горько. Владимиров не узнавал себя: как укрепился в нем интерес к старым бумагам? Не в том ли разгадка, что рядом с ним Вирджи и она передает ему каждую бумажку Турчина так, будто в руках у нее, по меньшей мере, первый черновой набросок Декларации независимости.

В последнюю неделю февраля 1901 года Владимиров дважды ездил к Турчину, — рассказ старика прервался, приходилось открывать новые, невоенные двери, и он медлил, отпирался, вспомнил вдруг с обидой, что просил петербургскую книгу «Русский среди американцев», а ее нет, сам он пишет как раб на галере, а пришла нужда прочесть чужое, ему не дают, его голодане слышат…

Стол Турчина кипами закрыли бумаги; скомканные листы валялись на полу, работа не прерывалась и ночью — в сугробах бумаг два латунных подсвечника с огарками, в наплывах стеарина, неначатые свечи брошены на кровать, рядом со скрипкой; старик, верно, дремал ночью в полукресле. «Над чем вы теперь трудитесь?» — осторожно спросил Владимиров; их душевные связи рвались. «Все над тем же, над тем же, — Турчин взглядом настойчиво отгораживал гостя от стола. — Надобно сказать, что не успелось. У меня помощников нет, любезный доктор!..» Владимиров обиженно поднялся со стула. «Если я в последние две недели манкировал приездами, то не без причины: тяжело болела дочь Горации Фергус…» Турчин немилостиво уставился на него, будто не знал прежде: между тем Владимиров был одет как обычно, а Турчин выглядел странно, исчезла домашность — куртка синего бархата и мягкие туфли, — на нем кофейного цвета старый сюртук, жилет застегнут на все пуговицы, ворот рубахи стянут под бородой черным бантом, на ногах тяжелые, громкие в этой комнате башмаки. Может, он ждал кого-то или изменил привычке и стал выходить на прогулки? «Больн о человечество! Пока мы пользуем отдельных недужных, изнемогает оно…» Недобрым было это отчуждение себя от дома Фергусов. «Таков наш удел, генерал, помогать обществу, врачуя отдельныхнедужных, но если мы убиваем, то тоже единицами, а не тысячами, как генералы…» — «Не зовите меня генералом; я давно хотел просить вас». — «Отчего же мне нельзя, а Фергусам можно, и Джонстону, и Форейкеру?» — «Генерал случилсямне, понимаете, случился, а мог не случиться». — «Однако меня вы называете доктором!» — «Потому что это и есть ваше дело, а у меня дело — вот, — он показал на рукописи. — Мое дело — это, и давно, очень давно… Вы сказали: дочь госпожи Фергус? — повернул он назад. — Уж не Вирджи ли болела?.. Для Горации в ней вся жизнь: Фергусы похоронили младшую дочь. Это случилось давно, в 1889 году. Джорджу тогда стало невмоготу жить…»