Ной Гордон - Лекарь. Ученик Авиценны [litres]

Право, странно были устроены эти колодки: деревянные прямоугольник и два квадрата соединены между собою в треугольник, середина которого удерживала голову Роба таким образом, что его скорчившееся тело едва не висело. Правая рука, которой обычно едят, была помещена в конец более длинного сегмента, а деревянный наручник удерживал его запястье – находясь в каркане, наказанный лишался еды. Левая рука, которой можно вытирать пот и слезы, оставалась свободной – калантар был человеком просвещенным.

Временами Роб приходил в чувство и смотрел на длинный двойной ряд колодок, в каждой паре которых кто-нибудь отбывал наказание. В поле зрения, на другом конце двора, находилась большая деревянная колода.

Один раз ему пригрезились люди и демоны в черных одеяниях. Некий человек подошел к колоде и положил на нее правую руку. Один из демонов взмахнул мечом – длиннее и тяжелее английского – и отсек руку у запястья. В это время вторая фигура в черном возносила молитву.

Это видение снова и снова посещало его на полуденной жаре. Потом произошло нечто новое. Человек встал на колени и откинул голову так, что шея легла на колоду, а взор устремился в небо. Роб испугался, что беднягу обезглавят, но тому лишь отрезали язык.

Когда Роб пришел в себя снова, то не увидел ни людей, ни демонов, но и сама колода, и земля вокруг нее были покрыты пятнами свежей крови, каких во сне не бывает.

Больно было дышать. Его избили, как никогда в жизни, и он не был уверен, что все кости остались целы. Роб повис на каркане и слабо заплакал, стараясь делать это бесшумно и надеясь, что никто не заметит.

Наконец, он попытался облегчить свои страдания разговором с соседями, которых едва мог видеть, слегка повернув голову. Как он убедился, это требовало такого усилия, какого не станешь делать часто – кожа на шее больно терлась о крепко державшее его дерево колодок. Слева находился мужчина, избитый до потери сознания; он не шевелился. Юноша справа с интересом рассматривал Роба, но он был то ли немым, то ли невероятно тупым, то ли не понимал ломаный фарси Роба. Прошло несколько часов, и стражник заметил, что человек, прикованный слева от Роба, уже умер. Его унесли, а на его место поставили нового.

К середине дня у Роба распух язык; казалось, он заполнил собой весь рот. Роб не испытывал потребности отправить естественные надобности, ибо все отходы уже высосало из тела беспощадное солнце. Временами ему казалось, что он снова в пустыне, и в минуты просветления ему отчетливо вспоминалось, что рассказывал Лонцано о смерти от жажды: распухший язык, почерневшие десны, ложная убежденность в том, что находишься где-то в другом месте.

Роб снова повернул голову и встретился глазами с новым соседом. Вгляделись друг в друга, Роб увидел распухшее лицо и расквашенные губы.

– Нет ли здесь кого-то, к кому можно воззвать о милосердии? – прошептал он.

Сосед не сразу ответил – возможно, его смутил акцент Роба.

– Есть Аллах, – сказал он наконец. Его самого понять было не так-то легко из-за разбитых губ.

– Но здесь – никого?

– Ты чужеземец, зимми?

– Да.

– Ты, – обратил человек свою ненависть на Роба, – был у муллы, чужеземец. Святой человек назначил тебе наказание. – После этого он отвернулся и, по-видимому, потерял к Робу всякий интерес.

Закат солнца принес настоящее блаженство. Вечерняя прохлада вселяла чуть ли не радость. Тело Роба онемело, боли в мышцах он уже не чувствовал – может, умирал?

Ночью сосед заговорил с ним снова:

– Есть еще шах, о зимми-чужеземец.

Роб молча ждал продолжения.

– Вчера, в день наших страданий, была среда, чахар шанбе. Сегодня пандж шанбе. Каждую неделю, по утрам пандж шанбе, дабы очистить душу свою перед святым днем джума, днем отдыха от трудов 135, шах Ала ад-Даула принимает всякого, кто явится к нему в Зал с колоннами и повергнет к подножию трона жалобу на несправедливость.

Роб почувствовал, как в его душе шевельнулась слабая надежда.

– Принимает всякого?

– Всякого. Даже узник вправе потребовать, чтобы ему позволили представить свое дело на суд шаха.

– Нельзя этого делать! – возопил голос из темноты. Роб не мог различить, из которого каркана раздается этот голос.

– Выкинь эту мысль из головы, – продолжал тот же голос. – Ведь шах почти никогда не изменяет решений и приговоров муфтия. А муллы жадно ждут возвращения тех, кто пустой болтовней отнимает драгоценное время шаха. Вот тогда-то отрезают языки и вспарывают животы, и об этом хорошо ведает тот шайтан, тот злобный сын свиньи и пса, который дает тебе ложный совет. Свои надежды ты должен возлагать на одного лишь Аллаха, а не на шаха Ала.

Человек, прикованный рядом, ехидно рассмеялся, будто его уличили в забавном розыгрыше.

– Нет никакой надежды, – произнес голос из темноты.

Сосед Роба смеялся, пока не стал кашлять и хрипеть. А отдышавшись, снова обратился к Робу злым голосом:

– Да, ищи себе надежду в раю.

Больше они не обменялись ни словом.

Через сутки после того, как Роба заключили в каркан, он был освобожден. Попытался встать на ноги, но не устоял и лежал, страдая, пока кровь возвращалась в его мышцы.

– Проваливай, – сказал наконец стражник и пнул его ногой.

Роб с большим трудом приподнялся и, хромая, поспешил прочь из тюрьмы. Дошел до большой площади, где росли платаны и журчал фонтан, стал пить и никак не мог напиться, утоляя невыносимую жажду. Потом сунул под струю голову и так стоял, пока не зазвенело в ушах. Тюремная вонь частично ушла.

Улицы Исфагана были запружены народом, прохожие оборачивались и глазели на него.

Маленький толстяк-торговец отгонял опахалом мух от тележки, в которую был запряжен ослик; на тележке стояла жаровня, на ней горшок, и в нем что-то варилось. Исходивший от кушанья аромат вызвал у Роба такую слабость, что он даже испугался. Однако развязав свой кошель, он нашел там вместо денег, которых хватило бы не на один месяц, одну-единственную мелкую монетку.

Пока он был без сознания, его обворовали. Он мрачно выругался, так и не зная, кто же вор – то ли рябой воин, то ли тюремный стражник. Мелкая монетка была издевательством, жестокой шуткой вора, а быть может, следствием извращенного религиозного понятия о милостыне. Роб протянул монетку торговцу, и тот отмерил ему небольшую порцию плова с жирным рисом. Плов был острый, с небольшим количеством бобов, а Роб ел слишком жадно – вероятно, его тело переутомилось от лишений, пребывания в каркане и перегрева на солнце. Как бы то ни было, но он почти сразу же изверг содержимое желудка в уличную пыль. Шея кровоточила в тех местах, где ее сжимал каркан, а перед глазами пульсировали разноцветные круги. Роб передвинулся в тень под платаном и постоял там, вспоминая зеленую Англию, свою собственную лошадь, повозку, под настилом которой хранились деньги, и Мистрис Баффингтон, сидевшую рядом и скрашивавшую его одиночество.