Эльдар Саттаров - Чао, Вьетнам

Имперский посланник был не одинок в своих тяжелых чувствах. Генерал Фагуй при первом же донесении о действиях хошиминовской армии в Тонкине в сердцах разбил любимый фарфоровый чайник одним ударом своего тяжелого кулака. Потом он велел докладчику собрать осколки, забинтовал руку носовым платком и больше уже никак не проявлял своих эмоций.

С тех пор товарищ Зиап считал бескровную Августовскую революцию одной из своей лучших побед, ведь канон гласит, что «лучшее из лучшего – одержать победу не сражаясь».

У нас в Сайгоне Минода и Иида начали спешно передавать свои полномочия избранным местным реакционерам. В частности, «Авангардную молодежь» возглавил доктор Фам, известный представитель националистической интеллигенции. Проезжая на велосипеде по своим обычным маршрутам в эти дни, я не мог не заметить, что город скатывается в стадию невиданного до сих пор лихорадочного бурления. Растущие группы разгоряченных новыми идеями и рисовым самогоном людей с красными флагами заполняли то бульвар Нородома за собором, то лужайки в Ботаническом саду, то площадь прямо за автосалоном Бенье. Со стороны джунглей приходило все больше заросших щетиной сторонников Вьетминя, зачастую вооруженных револьверами и автоматами, не обращавших никакого внимания на японские патрули, все еще охранявшие практически весь периметр старого центра. Эти, казалось, полностью переключили свое внимание на пленных французов и других европейцев. Столкновений с вооруженными партизанами у них не было, так что те преспокойно заняли здание ратуши под свой штаб. Они сформировали отряды собственной милиции, которая присоединялась на ежедневных уличных манифестациях к толпам «Авангардной молодежи» в белых пилотках, каодаистам под имперскими стягами с красными полосами и троцкистам из Лиги за IV Интернационал, митинговавшим под своим неизменным знаменем мировой революции с пронзенным молнией земным шаром. То и дело со своего постамента с грохотом свергался какой-нибудь памятник очередному французскому колонизатору. Я отмечал по утрам лежавших в уличной пыли Франсиса Гарнье перед муниципальным театром, Риго де Женуи на набережной Сайгона, Пиньо де Беэня перед Нотр-Дамом. Затем кто-то залил красной краской монумент героям Первой мировой, а бульвар Нородома спонтанно переименовали в бульвар Парижской Коммуны.

Однако не успел новый префект подписать свой первый указ о формировании единого Национального фронта, как его постиг коварный удар в спину – доктор Фам переметнулся к коммунистам. С собой он, ясное дело, увел двести тысяч голов «Авангардной молодежи», самой организованной, массовой и дисциплинированной местной политической силы. «Авангардная молодежь» встретила новое решение доктора Фама привычными продолжительными аплодисментами. Более того, он же заручился личным обещанием маршала Тераучи, Верховного главнокомандующего войск микадо в регионе Юго-Восточной Азии, о невмешательстве японцев в дела Вьетминя. Коммунистическая верхушка сочла эту услугу крайне ценной и гарантировала доктору Фаму стремительный карьерный рост в рядах своей партии. Сразу же после этого наспех вооруженные винтовками и револьверами группы «Авангардной молодежи» под командой кадровых комиссаров Вьетминя начали захватывать район за районом, административные здания, пожарные депо, казначейство, главпочтамт, электростанции, водопроводные распределительные станции и, наконец, желтое здание с наглухо закрытыми ставнями на Катина. На аэродроме Таншоннят, в порту, в Арсенале и в Индокитайском банке по-прежнему хозяйничали японцы.

Меня это городское бурление очень развлекало – в город стекались толпы крестьян со всех концов провинции, было похоже на народное празднество, на веселый и шумный карнавал. Однажды, например, со стороны бульвара Нородома всю ночь доносилось бодрое постукивание молоточков по дереву. Грешным делом я решил, что возводят эшафоты, как в романах Гюго или Дюма, которыми я зачитывался перед сном, и что завтра японцы гильотинируют всех французов. После всех происшествий с капитаном Ичигавой мне такое зрелище было бы уже нипочем, так что с утра я пораньше пробрался в гараж и вывел на улицу свой велосипед. Но людское кишение на бульваре было таким плотным, что пробиться сквозь толпу мне не удалось. Я пошел на объезд и издали увидел, что за собором возвели деревянный помост, задрапированный огромным кумачовым полотнищем с золотой звездой. Ведя велосипед за руль, я пешком пробрался поближе к сцене.

Комиссар Вьетминя с маузером на поясе, потрясая сжатым кулаком, истошно вещал толпе что-то о национальной независимости, территориальной целостности и грядущем торжестве коммунизма. Это был товарищ Чанг, я уже слышал о нем от Рене. В свое время, когда его увезли в желтое здание с наглухо закрытыми ставнями, он сразу же, не раздумывая, заложил Сюртэ десятки подпольных ячеек, выдал их имена и явки, поэтому вроде бы и выжил. Говорят, потом на каторге он оправдывался тем, что в его лице революция потеряла бы ценного лидера, ради которого вполне оправданно было принести в жертву несколько ячеек рядовых активистов. Сейчас его охраняла банда хмурых, полуголых типов с вороватыми, бегающими глазками, чьи тела и лица были разукрашены синими татуировками. Это были пираты Бай Вьена из Шолонского пригорода. Они тоже перешли на сторону Вьетминя, раскрыв перед красными двери своих арсеналов, битком набитых наворованным у японцев за годы оккупации оружием.

«Землю – крестьянам! Заводы – рабочим! Вся власть Вьетминю!» – надрывался товарищ Чанг со сцены. «Нет! Никакой власти никому!» – раздались было разрозненные крики. Это решили отличиться молодые парни в белых канотье и черных зутах, костюмах из широченных штанов и длинных пиджаков до колен с накладными плечами, давние друзья товарища Аня, уже умершего в заполненной водой яме тигровой клетки на Пуло-Кондор. «Вся власть народным комитетам!» – кричали здоровенные рабочие мужики, стоявшие слева от меня под флагом с пронзенным молнией земным шаром. Но их голоса утонули в единодушном реве толпы: «Да здравствует революция! Да здравствует Вьетминь! Урра-а-а-а!»

Под конец митинга товарищ Чанг предложил толпе манифестантов спеть хором «Интернационал». Над бульваром Парижской Коммуны зазвучал на удивление стройный хор множества страстных голосов. Люди поднимали над головами сжатые кулаки в знак солидарности. Солидарности друг с другом и с коммунистами других стран, победившими и к тому времени почти добившими реакционеров всей Земли.

Когда маршал Петэн пожимал руку Гитлеру, чтобы спасти уцелевших французов от кровавой бойни и планомерного, методичного и систематического уничтожения в концентрационных лагерях, один из его бывших подчиненных, в свое время даже назвавший сына Филиппом в честь маршала, внезапно понял, что судьба преподнесла ему уникальный шанс. Подобно Людовику XIV из династии Бурбонов, этот французский генерал, пораженный алмазной пулей озарения прямо в лоб, вдруг заговорил от лица всей нации, отождествляя себя с самой Францией. Оставив маршала ради берегов продрогшего Альбиона, он воззвал с них к французскому народу по радио, с неохотно данного лордом Галифаксом дозволения, на волнах Би-би-си, и даже вроде бы был небольшой горсткой людей из этого народа услышан. Он громогласно заявил тогда, что Франция не одинока, потому что «за ней осталась Империя», которая, дескать, может опереться на другую империю, Британскую, безраздельно царившую на морях, а также на промышленную мощь ее бывшей колонии, Соединенных Штатов. Нет, Франция была не одинока, потому что не чувствовал себя одиноким в тот момент сам де Голль, весьма радушно и со всяческими признаками понимания принятый в стране туманов как пронырливым Уинстоном Черчиллем, так и напыщенными инфантильными пэрами. Поэтому он и отказался в августе сорок пятого объявить республику с балкона парижской ратуши, несмотря на просьбы лидеров Сопротивления.