Эльдар Саттаров - Чао, Вьетнам

В любом случае тогда я был слишком молод для подобных аналитических выводов. Когда меня спросили о моем мнении, я честно признался, что не вижу ничего предосудительного в XX съезде, что, напротив, его итоги кажутся мне вполне логичными и разумными. Меня попросили объясниться.

Что ж, я объяснил свое видение подробнее: СССР является родиной социализма и марксистко-ленинской идеологии, Хрущев принадлежит к той же старой большевистской гвардии, что и Сталин, он прошел революцию, Гражданскую, воевал против фашизма. Его выводы о мирном сосуществовании с империализмом выглядят для меня гораздо убедительнее, чем призывы к Третьей мировой, в которой из-за применения оружия массового поражения может сгинуть все человечество. Мы способны догнать и перегнать капиталистический Запад в мирном соревновании, потому что на нашей стороне правда и разум. Когда народы это поймут, они сами придут к нам перенимать опыт социалистического строительства.

– Товарищ Туан невероятно наивен, – высказался студент Нгуен ван Зья. – Хрущев сбивает КПСС с правильного курса. Он ревизионист.

– Вы уверены? А вы знаете, что Хрущева поддержал такой прославленный герой, как маршал Жуков, а значит и вся Советская армия? – ответил я вопросом на вопрос.

– В своих опасных выводах товарищ Туан идет против руководства нашей партии, – заявил молчавший до тех пор угрюмый тип с юрфака МГУ.

– А я согласен с Туаном, – неожиданно поддержал меня Бак, как и я, воевавший на Юге.

– Я тоже, – сказал северянин Тай. – Внимательно прочитав материалы XX съезда, доступные в печати, я полностью принял тезисы этого съезда.

В тот вечер нам троим было объявлено коллективное порицание. В директиве из Центра вьетнамским студентам предписывалось воздержаться от посещения лекций по истории КПСС, марксистско-ленинской теории и прочим предметам, на которые могла наложить свой отпечаток «ревизионистская» линия. Кстати, всех студентов из КНР на тот момент вообще отозвали домой. Мы с Баком и Таем наотрез отказались. Я сказал, что буду учиться и честно зарабатывать свой плехановский диплом.

Через неделю нас с Баком вызвал ректор. В кабинете сидел молодой парень в светло-сером костюме. Ректор представил его: это был товарищ Славин, старший лейтенант госбезопасности. Они вкратце объяснили нам суть дела. Северянина Тая похитили вьетнамские спецслужбы, которые силком вывезли его из страны. Мы признались, что получили на неделе телеграммы из Центра, в которых нас вызывали на родину «для прохождения курса трудового и идеологического перевоспитания» в лагерях Вьетнама. Славин предложил нам остаться в Советском Союзе, но при этом, ввиду грозившей нам опасности, заканчивать вуз не в Москве. В тот период по стране было еще три Института народного хозяйства – в Баку, Минске и Алма-Ате. Нам дали двое суток на размышления и предупредили, что мы должны принять все меры предосторожности, если не хотим разделить участь несчастного Тая.

Когда после работы мы с Маликом и Маратом зашли выпить по кружке пива, я поделился с ними всем, что лежало у меня на душе. Не вдаваясь в подробности, я спросил их, что они думают о внешней политике СССР, о мирном сосуществовании и соревновании двух систем.

– Знаешь, Туан, я ведь служил в ВМФ и был на Кубе во время Карибского кризиса, когда чуть не разразилась Третья мировая, – сказал Марат серьезно. – Правда, мы узнали об этом в самый последний момент операции, когда уже почти были там. Нам, простым матросам, так до конца и не было известно, куда идет наш корабль. Так вот, мне кажется, большинство разумных людей в сложившихся условиях разделяет и поддерживает тезис о мирном сосуществовании.

– А вот скажите, друзья, как вы думаете, если бы я, скажем, вдруг переехал в СССР, но не в Москву… Где бы вы мне посоветовали поселиться: в Баку, Минске, Алма-Ате?

– Если ты говоришь только об этих трех городах, я однозначно рекомендовал бы тебе Алма-Ату. Это очень зеленый город с мягким климатом, – уверенно сказал Малик. – Думаю, он должен быть чем-то похож на твой родной Сайгон.

Его совет определил нашу с Баком дальнейшую судьбу.

В те дни я часто вспоминал слова моего комдива Ши Таня, который за несколько лет до этого предсказал внутрипартийную чистку. Когда, при встрече в Ханое, я откровенно рассказал ему о расстреле крестьян, свидетелем которого я стал в деревушке Фу Лок, он лишь задумчиво пожевал губами и загадочно сказал мне, что это, возможно, было только начало. Он настоятельно советовал мне уехать на учебу в Москву – он считал, что мое буржуазное происхождение, знание французского языка, биография коренного сайгонца могут когда-нибудь оказаться вескими основаниями для обвинений в госизмене. Он как в воду глядел. Позже я узнал, что именно он похлопотал о моем включении в список кандидатов для отправки в Москву.

Студентами, обвиненными в симпатиях к ревизионизму, овладел настоящий ужас. По сарафанному радио постоянно поступали леденящие кровь новости о судьбе товарищей, попавших в мясорубку антиревизионистской чистки. Конечно, за всем этим стояла борьба местных группировок и фракций внутри партии. Когда органы забирали одного высокопоставленного руководителя, за ним тянулась вереница рядовых соратников, которые считались «его людьми». Так уж вышло, что оба моих наставника – мой бывший комдив Ши Тань и мой бывший комбат Чан Ван Ча – постепенно перешли в оппозицию могущественной группировке «северян» и попали в опалу у лидеров республики. Этот факт, возможно, сыграл куда более важную роль в моей судьбе, чем мои «ревизионистские» заявления. Никто не знал, по каким критериям в КГБ отбирали тех, кому предоставить убежище в СССР. Советские органы госбезопасности руководствовались своей, никому не понятной, непостижимой логикой. Каждый из невозвращенцев превратился в игрушку слепой и не всегда справедливой судьбы. Спаслись единицы.

Холодным сентябрьским утром я поднялся по трапу Ту-104, следовавшего рейсом из Домодедова в Алма-Ату, сжимая в руке голубой билет в один конец.

Так началась моя жизнь под колпаком у КГБ.

Алма-Ата и впрямь оказалась настоящей красавицей. Каждый район был по-своему примечателен и своеобразен – от казачьих мазанок и старинных добротных хат Малой станицы и Татарской слободки, с которых исторически зародился город, до шумящих зеленой листвой парков Горького и 28 панфиловцев, ровной прямоугольной сети центральных проспектов, местами напоминавших Москву в миниатюре, университетских городков у подножия живописных гор и даже промышленных окраин с их необъятными территориями машиностроительных комбинатов. Все здесь утопало в растительности, пусть не такой буйной, как в субтропиках, но не менее живой и по-своему пышной – повсюду склоняли свои густые кроны мощные великовозрастные деревья континентальных семейств, отбрасывая щедрую тень на тротуары, испещренные бликами солнечного света, лениво пробивающегося сквозь листву. Ровные, прямые улицы, отороченные разноцветными клумбами и сочными газонами, разбегались в твоем поле зрения, пересекая на своем пути многочисленные аллеи из плакучих ив и белоснежных акаций, и бежали во всех направлениях. Они бежали ввысь и по горизонтали и терялись среди яблоневых садов в предгорьях альпийского типа на юге, или в кукурузных полях на западе, или же в необъятной степи на севере, бескрайней как море, зеленой летом, белой зимой. Мне очень понравилось это необычайное сочетание такого множества деревьев с асфальтом и бетоном, их мирное и взаимодополняющее соседство. Столетние тополя, символизируя инвариантность и вечность неразрывной связи нашего вида с природой, триумфально зеленели над преходящим, материальным, минерализованным мирком растущего вширь городского сообщества, как бы передавая ему часть своей мудрости.