Ольга Валькова - Илья

Потом долго выбирали сапоги. Гнули подошвы, тянули кожу, проверяли дратву — хорошо ли провощена. Примерял Илья тоже долго и с понятием: сапоги — не кафтан, а считай, полвоина: стер ногу — не боец.

К пиру, нагулявшись, оба успели поголодаться. Пир в честь илюхиных подвигов не был во дворце Владимира чем-то особенным: пиры князь устраивал часто и охотно. Любил это дело и считал, что полезно: людей сплачивает.

И не скупился.

У голодных богатырей глаза разбежались: лебеди, утицы жареные, мясо медвежье и кабанье, пироги, чем только не начиненные, пышные караваи хлеба. Меды, пиво, квасы, на разных разностях настоянные. Для баловства капустка хрустящая, заквашенная с разной ягодой, творог перетертый, орехи в меду и так, каленые, — погрызть взять горсточку. Дары иноземцев заезжих тоже забыты не были: сыры, колбасы, окорока, особым образом приготовленные.

Илью, как героя дня, Владимир усадил рядом с собой — по левую руку. По правую руку от него сидела княгиня Апраксия, до крещения Рогнеда, — тихая женщина красоты тонкой и нерусской. Дальше располагались по возрасту, старики-советники к князю поближе, послы, а богатыри и вовсе не чинясь: на своей скамье, кому с кем сядется. Место рядом с Ильей было свободно.

Владимир говорил коротко, представил Илью, обтекаемо помянул его подвиги, особенно отметив Чернигов, и все набросились на еду. Ели не для вида, как это бывает на званых пирах, — нет, охотно, много, не слишком заботясь о манерах, Владимир не отставал, и Илья, сначала стеснявшийся, тоже увлекся пирогами и птицей. Пир пошел своим чередом; Рогнеда тихонько встала и ушла. Ее обязанность хозяйки была выполнена. Пир стал еще оживленее: наливали от души.

Совсем молодой богатырь (Алеша, обращались к нему смеющиеся слушатели), чуть пошатываясь, рассказывал громко, как они с приятелем били этих самых лебедей, вот да, вот этих, что на столе, нанизывая по десятку на стрелу; Илья с удовольствием слушал: он любил простодушное, откровенное и бескорыстное вранье — в таком вранье было что-то беззащитное, а беззащитность, любая, трогала и волновала его всегда. Как раз в это время через пиршественннный зал бесшумно прошел и занял свободное место рядом с Ильей странный человек.

Илья, занятый ярким и уже слегка бессвязным повествованием Алеши, обратил на него внимание не сразу. Ну сел человек на свободное место и сел, не пустовать же скамье.

Да и то, не столько заметил, сколько почувствовал.

От незнакомца веяло чуждой силой, тем неясным оцепенением, какое охватывает теплокровных в присутствии змей и даже, кажется, чуть припахивало болотом.

— Ты можешь, если хочешь, пересесть к своим, — сказал незнакомец как раз в тот момент, когда Илья обернулся к нему. — Владимир в обиде не будет, торжественная часть закончилась, а там тебе будут рады. Насколько я могу судить.

Он был одет как дружинник, явно предпочитая зеленое. У него были черные ровные волосы до плеч и совсем не было усов и бороды. Не как у иных иноземцев, которые бороды сбривали, считая, что так красивее, а совсем. Чувствовалось, что и не росла никогда борода на этом смуглом, сильном, узком, чуть отливающем зеленым подбородке. Илья заглянул ему в глаза — зрачки были узкие, вертикальные.

— Вольга я, — подтвердил его догадку собеседник, — для таких молокососов, как ты, — Вольга Святославович. Или Всеславьевич — это уж как на язык ляжет. Самый старый здесь, потому и место такое.

По нему Илья не сказал бы, что старик. Тело узкое, ловкое; лицо гладкое, с чуть приплюснутым носом и извилистым язвительным ртом.

— А хочешь — сиди, — равнодушно обронил Вольга, придвигая блюдо с вепрятиной и доставая из-за голенища узкий с волнистым лезвием нож. — Я не гоню. Просто некоторые рядом со мной аппетит теряют.

Холодной насмешливостью интонаций, презрительностью, прячущейся в глубине фраз, Вольга напомнил Илье Соловья. И, может быть, еще одну усмешку, предсмертную, злую, которую Илья вспоминать не хотел. Не хотел, и все.

Илья уже насытился, но присмотреться к новому, необычному человеку было интересно. Тем более — «…старая мудрость Руси». Поэтому он налил себе квасу и сжал в ладони, чтоб расколоть, горсть каленых орешков.

— Не пыли тут, — поморщился Вольга. — Волнуешься — умей скрыть.

Илья разжал ладонь. Действительно — пыль одна. Хорошо, что Вольга все понял правильно, не подумал, что силой похваляется. Доброе угощение зря переводить — не дело, конечно, но скрывать-то зачем, если волнуешься? Биться им заповедано, а рядом с таким — как не волноваться?

Вольга смотрел на смутившегося Илью, и вертикальные его зрачки то сужались, то расширялись. Мир менялся; собственно, уже изменился. Этот, новый, мир принадлежал людям, весь, без остатка, потому что их Бог сказал им, что любой из них ценен, и мучился и умирал за любого из них. За сопливого водоноса на рынке, за дурачка с погремушками. Она еще сами этого не поняли, что свободны в этом мире, что это их мир. Слишком мало времени прошло по меркам больших перемен, чтобы они это осознали полностью. Вольга сам считал себя человеком, жил с людьми, бился за них, но есть ведь люди и люди! Прежний мир жил этим. Были мудрые, способные наладить отношения с теми, иными, кому слепо подчинялись остальные, и даже подчинить их себе. А были рабы, покорные иным во всем, принимавшие их правила жизни, мазавшие свежей кровью губы их идолам перед каждой охотой — и тем дающие им жизнь! Вольге этот новый мир, где только сами люди отвечают за себя и за все, не нравился. Он казался ему скучным, как скучны большинство людей. Тот, прежний, мир был интереснее. Временами он напоминал ночной кошмар, временами и был им, но он был интересен и разнообразен. Не для всех, конечно. Большинство пряталось, вечно пряталось и боялось, подчиняясь самым абсурдным, иногда просто ради озорства придуманным требованиям иных, но зато как много в нем было тайн! Чаще всего нарочно устроенных и фальшивых, ну и что же?

И вот сейчас, глядя в узкие, честные и почему-то виноватые глаза, он впервые подумал о тайнах этого нового мира. Настоящих и непостижимых. Откуда-то вдруг взялось чувство, что они есть — эти тайны.

Пиршествующие притихли, рассказы о подвигах, шутки, хвастовство иссякли, пришло время гусляров. Их было трое, хорошие, чистые, слаженные голоса. Оказывается, и песню об Илье сложить уже успели. В этой песне, конечно, присутствовали несметные вражьи полчища под Черниговом, простреленный насквозь глаз Соловья и разбойничий дом в лесу, полный всяческих богатств. И три дочери Соловья, которые в окошко глядели, батюшку с добычей поджидаючи, а увидели, как добыча батюшку у стремени везет. Дочери-красавицы Илью заманили и сгубить хотели лютой смертушкой, но он коварство из разгадал и отрубил своим мечом богатырским головы всем трем.