Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Однако вслух Алексей Петрович ничего такого не сказал. Он вполуха слушал Капутанникова, снова вцепившегося в космополитов и Зощенко, и думал, что надо это как-то поскорее прикончить. Зря он обрубил себе возможность поехать на совещание: там он скорее бы отделался от своего гостя, а теперь вот сиди и слушай это нытье и делай вид, что тебе это интересно. «Вот вы сделали революцию, — думал Алексей Петрович, имея в виду Капутанникова же, хотя тот в те годы ходил под стол пешком, — … сделали, а теперь скулите: и то вам не так, и это не эдак. Раньше надо было думать, дорогие товарищи…», но закончить эту мысль не успел: Капутанников вдруг заторопился, стал прощаться — то ли почувствовал изменение к себе отношения хозяина, то ли и ему самому все это порядком надоело.

«Какие-то мы действительно… — думал Алексей Петрович, и уже не впервой, проводив гостя до калитки и возвращаясь в свой „кабинет“. — Вот так же и с покойным Алексеем Толстым у меня было, и с другими тоже… Какой там шовинизм! Чепуха! Нам это приписывают, причем от имени русского народа, а мы верим. А приписывают потому, чтобы отвлечь внимание от еврейского, грузинского, украинского и прочих национализмов. Имел бы место шовинизм, всех нацменов, как индейцев в Америке, перебили бы. А мы с ними носимся, ублажаем: не жмет ли вам тут, не трет ли вам там? — они и рады стараться. И сожрут нас в конце концов с потрохами, если не опомнимся…»

Олесич поднял голову и долго, часто-часто моргая голыми веками, смотрел на следователя, а следователь с усмешкой, которая не сулила Олесичу ничего хорошего, рассматривал его самого.

В небольшой комнате с единственным окном, забранным толстой решеткой, сгустилась настороженная тишина. Олесич чувствовал, как эта тишина сдавливает его со всех сторон, и из тела его выливается и утекает куда-то вся его вроде бы налаженная с некоторых пор жизнь. Под усмешливым взглядом следователя он снова почувствовал себя маленьким оборвышем, которого может стукнуть любой и каждый только за то, что попался на глаза.

Из Олесича вытекала его жизнь, а вместе с ней и желание бороться за нее, оставалась только тоска — и ничего больше. Всегда завистливый, сейчас он даже не завидовал следователю, совсем еще молодому человеку с умными и холодными глазами на худощавом и весьма приятном лице… и другому следователю, который сидел сбоку, и тоже молодому, но чернявому и рано начавшему полнеть. Он не завидовал тому, что они могут сделать с ним, с Олесичем, все что угодно, а он с ними — ничего. Их молодые и минуту назад приятные лица сразу как-то изменились — огрубели и превратились в маски, под которые страшно заглядывать.

Олесич понимал, что чем дольше он молчит и не отвечает на заданный худощавым следователем вопрос, тем хуже для него, но язык Олесича одеревенел, сделался сухим, неповоротливым, и он ничего не мог с ним поделать, а тело закоченело и покрылось липким потом. В голове Олесича билась только одна настойчивая и все поглощающая мысль: вот он выращивал-выращивал кабанчика, а есть его не придется, — и от этого тоска усиливалась.

А ведь разговор до этого шел обыкновенно, без скачков и резких поворотов, и ничто не сулило ни малейшей опасности. Казалось: еще пара вопросов — и его отпустят. И вдруг этот вопрос, которого Олесич никак не ожидал, потому что весь предыдущий разговор велся совсем в другую сторону: о том, как он живет, нравится или нет ему работа, какие у него отношения с начальством, что говорят рабочие о нынешнем положении в стране и у себя на заводе. О семье спросили и о том, где воевал, где закончил войну, в каком звании, какие имеет награды… — и все в этом роде. Уже один из следователей, который чернявый, начал позевывать и говорить другому, что, мол, ладно, и так все ясно, давай закругляться, — и настороженность Олесича пропала… не то чтобы совсем, но даже он сам готов был зевнуть вместе с чернявым.

И вдруг:

— А скажите, Федор Аверьянович, — тоже почти что зевая, спросил тот, что с холодными глазами и приятным, располагающим к себе лицом, — …а-а скажите, пож-жалуйста, Федор Аверьянович, — еще раз повторил следователь, словно затем, чтобы быть до конца вежливым, — кто дал вам задание убить старшего лейтенанта Кривоносова?

В наступившей тишине две пары глаз впились в Олесича, выворачивая его наизнанку.

— К-как-кого К-кривоносова? — наконец выдавил из себя Олесич, и вместе со звуком своего голоса в него вернулось желание жить, бороться за жизнь, потому что состояние постоянной борьбы с видимыми и невидимыми врагами, понятными и не поддающимися осмыслению обстоятельствами с самого детства были сущностью его характера, поведения, сущностью самой жизни.

Остренькое, но весьма упитанное по нынешним голодным временам лицо Олесича, минуту назад будто оплывшее вниз и обнажившее череп и все кости и косточки, вновь подобралось, обтянулось кожей сероватого цвета; на правой части лица, особенно на щеке и виске, ярче проявились черные оспины, оставленные там брызнувшим в лицо порохом из поврежденного немецкого фаустпатрона, когда Олесич пытался в подвале полуразрушенного дома на одной из берлинских улиц разбить этим фаустом дверь, за которой, как оказалось, хранились части каких-то станков, а им сказали, что там спирт, или шнапс, или вино. Наверное, это была не та дверь, и он, надо признать, дешево отделался, потому что мог остаться без глаз или вообще отправиться на тот свет: немцы часто специально дырявили пусковые трубки своих фаустов, и когда ее прижмешь к боку или щеке, чтобы выстрелить, из дырки вырывается струя пламени и прожигает тебя насквозь. Он дешево отделался, но следы остались на всю жизнь.

— А-я-яй, Федор Аверьянович, Федор Аверьянович! — пропел чернявый и сокрушенно покачал круглой головой. — Кто же вам поверит, что вы забыли уполномоченного контрразведки «Смерш» в вашем батальоне старшего лейтенанта Кривоносова! А он, бедолага, так вас ценил, так ценил, считая честнейшим и полезнейшим для нашего общего дела человеком… Вот в этой бумаге его собственной рукой написано: «Рядовой Олесич Ф.А. сознательно относится к принятым на себя обязательствам, проявляет полную и постоянную готовность к сотрудничеству на благо социалистического отечества». Вот, извольте взглянуть, — показал чернявый исписанный листок бумаги, — так тут и написано: «постоянную готовность к сотрудничеству». Старший лейтенант Кривоносов даже к награде вас хотел представить, а вы его взяли и убили. Ясно, что по собственной инициативе вы на такой шаг решиться не могли. Следовательно, вас кто-то на это подтолкнул. Кому-то очень мешал старший лейтенант Кривоносов. Кому?.. Кое-что мы уже выяснили, — со значением заметил следователь. — Видите, Федор Аверьянович, мы от вас ничего не скрываем. Но некоторые детали… для полноты, так сказать, картины… Или вы предпочитаете играть в молчанку?