Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Получив подтверждение выполнения своих приказов от начальника штаба, Жуков приказал никого к себе не пускать, к телефону не звать, все вопросы решать самим. Он прошел в комнату с широкой кроватью, разделся до белья, проглотил две таблетки снотворного, забрался под одеяло. И хотя он спал последние пятнадцать дней не более двух-трех часов в сутки, а в последние дни сильно белела голова — следствие давней контузии, сон пришел далеко не сразу. В голове все еще звучали голоса, ухали далекие взрывы, гудели в воздухе самолеты, что-то бубнил сиповатый голос Сталина. И все это до тех пор, пока не стало действовать снотворное.

Потом, когда он проснулся, ему сказали, что дважды звонил Сталин, спрашивал Жукова, но добудиться его не смогли, да и не очень старались, и Сталин велел больше и не пытаться будить, пока не проснется.

Жуков проспал почти сутки. Проснулся — на дворе ночь. Стоит такая тишина, как, бывало, у них в деревне зимой, точно все вымерло и ты остался на свете один-одинешенек. Ну, еще тараканы. Хочется позвать кого-нибудь — мать или отца, — и он знает, что они где-то рядом, однако тишина и темнота такие, что в это трудно поверить.

Вот и теперь — почти то же самое, что и в детстве. Между тем, постепенно приходит ощущение действительности, властно вторгается в сознание тревога за то, что без него что-то делают не так. Жуков сел на постели, ощутив голыми ступнями ворс лежащего у кровати ковра. Потер обеими руками лицо.

Тут же приоткрылась дверь, заглянул адъютант, спросил:

— Звали, Георгий Константинович?

— Долго я спал?

— Двадцать два с половиной часа.

— Кто-нибудь звонил?

— Звонили, Георгий Константинович, — ответил адъютант, и Жуков догадался, кого он имел в виду.

— Больше ничего?

— Больше ничего, Георгий Константинович.

Адъютант прошел с Жуковым всю войну, они понимали друг друга с полуслова, и «больше ничего» означало, что не произошло ничего существенного, из-за чего стоило бы беспокоиться.

В этот день с утра поехали в центр, к рейхстагу.

Город уже не горел и не дымил, но дымом пропахло все, и все было черно от сажи. Картеж машин двигался по улицам, под колесами хрустело стекло и битый кирпич, улицы и площади запружены ликующими толпами солдат и командиров Красной армии, танками, пушками, машинами, гражданскими лицами разных национальностей, бредущими на сборные пункты колоннами пленных. И везде белые, белые, белые флаги и лишь редкие кучки жителей, со страхом и ожиданием взирающих на бушующее в их городе ликование чужеземцев…

Жуков смотрел на все это из-под надвинутого на самые брови лакированного козырька фуражки, а на лице его, с тяжелым раздвоенным подбородком и затвердевшими скулами, не было заметно ничего, кроме озабоченности.

Рядом с Жуковым сидел комендант Берлина генерал-полковник Берзарин, высоколобый, с таким же, как у Жукова, раздвоенным подбородком. Он крутил головой, улыбался и хмурился, и, казалось, не будь рядом Жукова, выпрыгнул бы на ходу из машины и пустился в пляс вместе вон с тем белобрысым молоденьким офицером, который в окружении солдат и гражданских выделывает ногами замысловатые кренделя под переливы аккордеона, свист и хлопки зрителей.

— Народ-то как радуется, Георгий Константинович! — не удержался Берзарин. — Это ж такой день, такой день…

Жуков покосился на генерала, на его простецкое лицо, затем на теснящиеся со всех сторон толпы солдат и гражданских, произнес своим скрипучим голосом:

— Вам, Николай Эрастович, надо будет особенно обратить внимание на то, чтобы, как со стороны отдельных наших военнослужащих, так и гражданских лиц, не было допущено никаких нарушений порядка и дисциплины. Всякое проявление мародерства, насилия над гражданскими лицами должно караться по всей строгости законов военного времени.

Радостный блеск в глазах генерала Берзарина потух, он покивал головой и заверил, что сделает все от него зависящее, чтобы не допустить ничего подобного.

— Мои помощники уже занимаются созданием районных комендатур, учетом всего имеющегося в городе в наличии продовольствия и материальных ценностей, а также налаживанием снабжения населения всем необходимым, — произнес он, заглядывая под козырек маршала. — Мы привлекаем к этой работе немцев из «Свободной Германии»…

Жуков молча кивнул головой. Его занимало совсем не это. Ликующие толпы завтра по его команде снова превратятся в роты, батальоны, полки и дивизии, остатки немецких армий в ближайшие дни будут уничтожены либо взяты в плен, затем… затем не было никакой ясности относительно того, что будет делать он, маршал Жуков, какую роль отведет ему Сталин. Хотя Георгий Константинович все еще оставался Первым заместителем Верховного Главнокомандующего Красной армии, однако Сталин уже не посвящал его, как раньше, в свои планы, а на повестке дня вот-вот встанет — если уже ни стоит — вопрос об участии в войне с Японией, и Жуков был совсем не прочь еще раз сразиться с японцами, но уже в другом качестве и другими средствами. Не исключено, что работа в этом направлении ведется, но без участия Жукова, и это настораживало. К тому же из Москвы постоянно прибывают всякие контролирующие и распоряжающиеся товарищи, наделенные чрезвычайными полномочиями, и не получится ли так, что завтра-послезавтра они свяжут его, маршала Жукова, по рукам и ногам, маршала, который взял Берлин, не позволив союзникам к нему даже приблизиться. Все было смутно и неопределенно — и это больше всего тревожило Георгия Константиновича, не давало ему насладиться одержанной победой в полной мере.

Машина подъезжала к рейхстагу. Площадь перед ним запружена советскими солдатами и офицерами так плотно, что по ней едва удалось проехать. Машину окружили, со всех сторон светились радостные лица, крики «ура» вспыхивали то тут, то там.

Жуков выбрался из машины, слегка прогнулся в спине. Надвинутая на глаза фуражка заставляла его высоко задирать голову и смотреть на всех как бы сверху, даже на тех, кто выше его ростом. К нему тянулись руки, его поздравляли солдаты и офицеры, и никто при этом не чувствовал себя ниже знаменитого маршала: все в этот момент были одинаковы, все, не жалея ни сил, ни жизней, добывали Победу и добыли ее. Какие в таком случае могли быть счеты, кто меньше, а кто больше отдал общему делу? Никаких.

Жуков это понял и движением пальца откинул фуражку вверх. Он понял еще, что все остальное — сущая ерунда по сравнению с тем, что уже произошло, и что бы с ним самим ни случилось в дальнейшем, как бы Сталин ни распорядился его жизнью, именно вот это останется на века.

Клацали затворы аппаратов, жужжали кинокамеры…

История шагала с ним, маршалом Жуковым, в ногу…