Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Выстоять и победить

Мы с Игорем смотрели на Ваню, как на какую-то диковинную зверушку, которая до этого жила в зоопарке, а теперь живет среди нас. Ее, эту зверушку, можно было бы и погладить, и поговорить с ней, но отчего-то боязно, и мы всегда замолкали, когда из подъезда выходил Ваня, и молча провожали глазами его ныряющую тоненькую фигурку.

В итээровском доме было много ребятишек моего и около моего возраста. Постепенно из них составилась целая ватага. Этой ватагой мы стали осваивать окрестности. Первой освоенной нами окрестностью стали огромные развалины из красного кирпича — бывшая школа имени героя Советского Союза летчика Леваневского, мрачно чернеющая по ночам наискосок от нашего дома. Мы быстро освоили эти развалины и даже отваживались ходить по рельсам на большой высоте над грудами битого кирпича, труб и всяких железяк. Если оттуда свалишься, то костей не соберешь — это уж как пить дать. И наши мамы этого очень опасались. Но они были так заняты, что мы поневоле стали беспризорниками и могли шляться везде, куда захочется.

Чуть дальше высился еще один кирпичный скелет, еще больших размеров, чем наша школа, — там, говорили, до войны был театр. В этом бывшем театре хозяйничала шпана, к которым — по прошествии времени — мы лишь иногда ходили в гости. А они к нам. В период коротких перемирий. Но чаще мы с ними воевали. Однажды мне даже пробили камнем голову, и я ревел, но исключительно потому, что текла кровь, а больно совсем не было. Больно стало, когда мне мазали голову йодом, но тогда я крепился и молчал — «как партизан». Так сказал дядя доктор, который и мазал мне голову.

После этого ранения меня долго не выпускали на улицу, но затем все пошло по-старому: развалины, войны, найденные в развалинах патроны, снаряды и прочие интересные вещи. Уж и не помню, откуда мы прознали о том, как обращаться с этими вещами. Но мы с ними обращались осторожно и со знанием дела. Патрон, например, можно воткнуть пулей в специальную дырку в доске, приставить к нему гвоздь, обмазать все это глиной, сверху подвесить кирпич на веревочке, спрятаться, а потом веревочку отпустить — раздавался выстрел или даже взрыв, пуля ударяла в толстую железку и сплющивалась, патрон взлетал вверх вместе с гвоздем. Иногда патрон был большим и тяжелым — тогда бахало очень сильно и вверх летел не только патрон, но и много чего еще.

Однажды, играя в войну в наших развалинах, мы раскопали немецкий пулемет МГ с патронной лентой, но попользоваться им не успели: кто-то из нашей ватаги разболтал о нашей находке — и пулемет у нас отняли большие мальчишки.

Потом — это случилось осенью — кто-то нашел противотанковую гранату. Сами мы побоялись с ней иметь дело, потому что не знали, как она бабахает, но слышали, что очень сильно — даже танк может разбабахать на кусочки. Тут не знаешь, куда прятаться: вдруг она сможет и любую стенку разнести на кусочки. И мы пригласили одного очень знающего мальчишку лет двенадцати.

— А, это ерунда, — сказал этот мальчишка, повертев в руках тяжелую гранату. — Мы сейчас ее разрядим.

Он сел на край железобетонной плиты, перекрывающей подвал школы, и принялся перочинным ножом ковырять гранату.

— Тут главное, — объяснял мальчишка нам, сгрудившимся вокруг него, — запал вытащить. Тогда она совсем безвредной становится…

И в это время что-то как зашипит…

Мальчишка испугался и бросил гранату вниз, в подвал, и откинулся назад, однако ноги откинуть не успел, а мы шарахнулись в сторону.

И тут как рванет, аж уши совсем заложило и ничего не стало слышно. Даже как кричал этот мальчишка, у которого оторвало обе ноги. С тех пор мы ко всяким патронам и прочим снарядам относились еще более осторожно и, прежде чем дернуть за веревочку, уходили подальше и хоронились за самую толстую стену.

А потом… потом наступила осень. Сперва поспели абрикосы и вишни, потом яблоки «белый налив»… Нет, сперва были огурцы и помидоры, потом круглые дыни «колхозница» и «дубовка», молочная кукуруза, очень вкусная, если ее сварить и есть с солью, а уж потом все остальное. А может быть, что-то первее, а что-то вторее: за одно лето во всем сразу не разберешься. Да мы и не разбирались: все, что давали, сметали мгновенно и еще посматривали, нет ли где еще.

А уж потом пришла пора снова идти в школу.

Школа находилась на отшибе, неподалеку от величественных развалин универмага, окруженных пирамидальными тополями, будто часовыми, охраняющими развалины. Дальше простиралась степь, разрезаемая меловым оврагом, за горизонт уходили огороды, слева лежал поселок под названием «Шанхайка», справа пыльная дорога, вдали еще какие-то домики, то есть хатки. Универмаг, школа, другие развалины были когда-то центром рабочего поселка имени товарища Фрунзе, но началась война — и ничего не стало: ни поселка, ни его центра. А школа сохранилась. Ее только починили маленько, и… добро пожаловать. Именно так и было написано над входом в школу большими белыми буквами на красном полотне по-русски, а пониже еще очень смешно по-украински. Правда, никто не смеялся.

А выше полотна с надписями висел портрет товарища Сталина в зеленом кителе и маршальских погонах. Сталин смотрел вдаль, на крыши мазанок, на вишневые и яблоневые садочки, на растущие день ото дня за железной дорогой заводские трубы, на «нижнюю» степь с тихими ставками, ивами и камышом. А куда же ему еще смотреть? Не в сторону же «верхней» степи, похожей на пацанячье колено, в царапинах и ссадинах, с бородавкой немецкого танка. Совсем неинтересно смотреть в эту сторону. И правильно, что он туда не смотрел, а смотрел, куда надо.

Я как-то попробовал нарисовать Сталина с газетного портрета. Мама сказала, что похож. «Как вылитый», — сказала мама. И я стал рисовать разных Сталинов. И Ленинов тоже. И до того дорисовался, что с закрытыми глазами мог очень похожий профиль нарисовать того и другого. И даже на спор. А папа, посмотрев на мои рисунки, сказал, что для того, чтобы рисовать Ленина-Сталина, надо иметь разрешение, а то кто-нибудь подумает, что я рисую на вождей карикатуры, и тогда его, папу, посадят. Я испугался и перестал рисовать вождей.

Но меня почему-то тянуло рисовать лица, и я переключился на Пушкина и других поэтов и писателей: уж за них-то, наверное, папу не посадят. Пушкин и Горький у меня особенно хорошо получались. А вот мама не получалась. Потому что на картинке портреты Пушкина и Горького можно разделить на клеточки, а маму нельзя. А без клеточек у меня не получается. Зато танки, самолеты и просто человеков я могу рисовать и без клеточек. Жаль только, что ни красок у меня нет, ни цветных карандашей. Так, огрызки какие-то. Да и бумаги нет тоже, и рисовать приходится на чем попало: на фанере, картоне, на газетах, на серой оберточной бумаге, в которую в магазине заворачивают всякие всякости. Вот и в школу я пошел, а в сумке ни одной тетрадки. И ни только у меня — ни у кого. Поэтому мы и пишем в классах мелом на грифельных досках, а домашние задания — в самодельных тетрадках из газетных листков. При этом мама так подбирает эти листки, чтобы на них было поменьше заголовков и всяких фотографий: тогда на тексте лучше виднеются чернильные буквы.