Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Выстоять и победить

Перед своими подчиненными, равно как и перед начальством, Вольский ничем не выдавал своей неуверенности и тревоги, но эти неуверенность и тревога накапливались в нем день ото дня, как пар в перегретом и плотно закупоренном котле. Когда же удерживать в себе свои сомнения стало выше сил, он выплеснул их в письме на имя Сталина, и все эти дни мысленно следил за продвижением письма, считал дни и даже часы, когда оно попадет к Верховному, — если попадет, разумеется, — представляя себе Сталина, читающего это письмо в своем кабинете, и как он отдает приказ… — но дальше все было смутно и не поддавалось логическому объяснению.

Машины съехали вниз по пологому откосу, вкатили под полотняный навес и остановились. Вольский, — в белом полушубке и меховой шапке, красивое и мужественное лицо сосредоточенно и спокойно, — выбрался из машины и принял рапорт командира дивизии, молодцеватого полковника-танкиста, лицо которого дышало здоровьем и молодым задором, а голос звучал звонко и даже весело. И Вольскому подумалось, что этого полковника не посещают никакие сомнения, что для него война — естественный процесс, и даже, вполне возможно, его не гнетет, что его дивизия стоит в калмыцких степях, куда еще ни разу за всю историю России не проникал ни один завоеватель, если не считать набегов с юга разбойничьих племен.

Доложив, что вверенная ему дивизия ведет плановые занятия по боевой подготовке, что никаких происшествий за минувшие сутки не имело места, полковник, опустив руку и крепко пожав руку командира корпуса, произнес, глянув на ручные часы и несколько понизив голос:

— Восемь минут назад звонили из штаба фронта, просили, чтобы, как только вы прибудете, немедленно туда позвонили.

— Хорошо, ведите на пункт связи, — произнес Вольский.

И они перешли в другую землянку, где располагались телефонисты и радисты.

Штаб фронта ответил сразу же и предупредил, чтобы генерал Вольский ожидал у телефона, никуда не отлучаясь.

Пока генерал стоял, держа в руках трубку, в голову ему приходили разные мысли: и что жена могла позвонить из Куйбышева, потому что уже дважды звонила ему в корпус, но только ночью, когда линии не так загружены; и могли позвонить из бронетанкового управления, где он работал долгое время инспектором, по поводу заявки на новые танки или запчасти к ним; и что-то еще в том же роде. Во всяком случае, никакого опасения этот звонок у него не вызывал.

А в трубке все время слышались трески и шорохи, будто кто-то шел там, в неведомых глубинах, пробираясь через неведомые препятствия. И вдруг далекий властный голос неожиданно спросил:

— Генерал Вольский?

— Так точно, — ответил Вольский, не зная, кто его спрашивает на том конце трубки, но догадываясь, что уж точно не какой-то там лейтенант. А трубка тем же властным голосом сообщила: — С вами будет говорить товарищ Сталин.

Внутри у генерала все обмерло и как бы опустилось, а в голове возник звон и гул. И в эти звуки вторгся глуховатый голос:

— Здравствуйте, товарищ Вольский. Я получил ваше письмо. Я никому его не показывал, кроме генерала Василевского. Я думаю, что вы неправильно оцениваете наши и свои возможности. Я уверен, что вы справитесь с возложенными на вас задачами и сделаете все, чтобы ваш корпус добился успеха. Готовы ли вы сделать все, от вас зависящее, чтобы выполнить поставленные перед вами задачи?

Вольский слушал этот монотонный, без взлетов и падений, голос и с трудом понимал, что ему говорят: настолько был ошеломлен таким результатом от прочтения Сталиным его письма. Однако самое главное — заданный Сталиным вопрос — он понял и, справившись с собой, ответил не своим обычным, а каким-то хриплым, деревянным голосом:

— Так точно, товарищ Сталин: с поставленными перед корпусом задачами я справлюсь.

— Очень хорошо, товарищ Вольский, — прозвучало в трубке почти без паузы. — Я верю, что вы справитесь. Желаю успеха. До свидания.

И в трубке, и даже во всем мире повисла такая плотная тишина, которая не только не отгородила его, Вольского, от далекой Москвы, от Кремля и медлительного в движениях человека, который, однако, может принимать быстрые и самые неожиданные решения, но и, будто спрессовавшись до невозможно малой толщины, сблизила их вплотную, на расстояние вытянутой руки. В горле генерала возник спазм, дыхание прервалось, он судорожно втянул в себя воздух и, отвернувшись от телефонистов и всех остальных, рукавом полушубка отер глаза. И самое удивительное: он в эту минуту не понимал, как мог сомневаться и каким образом в его голове родилась мысль написать письмо Сталину, когда все и без того так ясно и просто, как дважды два — четыре.

Операция «Уран» началась 19 ноября наступлением войск Юго-Западного фронта под командованием генерала Ватутина и левого крыла вновь созданного Воронежского фронта под командованием генерала Рокоссовского. На другой день ударили войска Сталинградского фронта под командованием генерала Еременко. Удар такой мощи для немцев оказался совершенно неожиданным. Танковые и кавалерийские корпуса советских фронтов смяли румынские, венгерские и итальянские войска, прикрывавшие фланги 6-й немецкой армии, и стоящие за ними немецкие дивизии. На пятый день передовые части фронтов соединились в районе хутора Советский. По всем дорогам стояла разбитая авиацией немецкая техника, или просто брошенные танки, машины, орудия, лежали заметаемые снегом трупы.

— Противник бежал в такой панике и с такой поспешностью, что его с трудом догоняли наши танки, — слышал Жуков в трубке ликующий голос командующего Юго-Западным фронтом генерала Ватутина, и ему самому передавалось это ликование, однако на лице Первого заместителя Верховного Главнокомандующего это никак не отражалось.

— Гоните немцев к Сталинграду, рассекайте их порядки, расширяйте прорыв, плотнее затягивайте кольцо окружения, не останавливайтесь ни на минуту! — ответил он своим обычным скрипучим голосом и положил трубку. Затем, повернувшись к командующему Калининским фронтом генералу Пуркаеву, сменившему на этом посту генерала Конева, произнес тем же тоном: — Ну, Максим Алексеевич, показывай, что вы тут напланировали.

— Да ничего особенного, Георгий Константинович. Пытаемся довершить начатое вами.

Жуков глянул на карту, на изломанную линию фронта, где не всякий разберется, кто у кого в мешке. С одной стороны оборона немецких войск протянулась этакой длинной закорючкой, загибающейся к северо-западу, внутри которой лежат многострадальные города Ржев и Вязьма, и закорючка эта почти на триста километров проникает на территорию, контролируемую советскими войсками. С другой стороны немецкие войска охватывают Тридцать девятую армию Калининского фронта, а этот мешок помещается в мешке еще большем, в котором находятся уже четыре наши армии, из них две армии фронта Северо-Западного. И, вообще говоря, наверчено тут, накручено так, что сам черт ногу сломит. Но если вспомнить сорок первый и даже лето-осень сорок второго, то в памяти встает одно необоримое желание: вырваться из этих взаимно проникающих мешков хотя бы половиной того, что имеем. Однако уж год почти стоим — и ни с места. Ни мы немцев, ни они нас. Есть, правда, и существенное различие: помышляют о наступлении опять же не немцы, а мы. Значит, именно мы кое-чему научились и кое-чего достигли, а противник кое-что утратил. Следовательно…