Юрий Федоров - Шелихов. Русская Америка

И тут бухнула, как пушечный выстрел, команда Измайлова: переложить паруса. И, вправду, как черти, бросились выполнять её ватажники. Понимали: от одного мгновения зависит жизнь каждого.

Замелькали натруженные руки, лица с разинутыми ртами, спутанные бороды, дюжие плечи, с буграми мышц, обозначившимися под армяками.

— Навались! Ну же, ну, ребята!

Судно крутнулось на волне, словно бы и на месте, и, взяв ветер, ударивший под острым углом в паруса, правым галсом понеслось в море. Камчатский берег за бортом только мелькнул и стал уходить, уходить назад.

Измайлов, сорвав шляпу, широко перекрестился и, до бровей насунув её, глянул на команду: знай-де наших!

Не удержался, похвастался всё же мужик. Фертом прошёлся по палубе.

Ну да это в вину никто не поставил.

— Орёл, — выдохнул восхищённо Степан, — орёл...

Башкой лохматой крутнул.

И кто-то вдруг радостно хохотнул. И все захохотали до слёз, до хрипу. Гнул смех людей. Валил на бухты канатов. Не часто мужику посмеяться выходит, а посмеяться он хорош. Редко кто так посмеяться умеет, как русский мужик. Звонко, весело, от всего сердца. Голову закинув, за брюхо ухватившись и зубы все показав. И здесь уж мужик товарища и по плечу хлопнет, и по шее заедет так, что у иного еле-еле голова на плечах устоит. Но шлепки эти, и толчки, и подзатыльники — всё нипочём, потому как веселится душа.

— Портки-то не обмочили? — крикнул неказистый мужичонка, давясь смехом. Бородёнка у него прыгала, моталась по груди.

Смех гремел над палубой, объединяя всех общей радостью, только что всеми вместе одержанной, пусть малой, но победы.

— Это нас, ребята, Кильсей спас! Он пузом, пузом навалился!

— А ты, видать, гузном брал!

И опять захохотали. Заперхали, закашляли, давясь словами и смехом. И как будто не было только что пережитой грозной минуты, когда и у самых отчаянных замерло сердце.

Многое может человек, но во сто крат вырастают его силы, ежели рядом чувствует он плечо товарища, идущего с ним на одно, пусть даже и труднейшее дело. А может быть, и неодолим-то мужик оттого, что от веку товарищество ценилось и почиталось им превыше всего. И позора не было большего на Руси, чем позор измены.

Судно через пролив птицей летело, задорно бушприт вперёд выставив.

Эх, кораблик, птица лёгкая!

К курильскому острову, как и к камчатской земле, чуть не вплотную подвёл галиот Измайлов. Но здесь, пожалуй, ещё и пострашней было. Скалы чёрные на судно надвинулись, повиснув над головами. У бортов буграми вспухли водовороты. Страшно и подумать в такое бучило угодить. Завертит, закружит, сомнёт, сломает, и всё тут — конец.

И опять, как из пушки, бухнула команда капитана. С живостью необыкновенной ватажники переложили паруса, и галиот, уже левым галсом, из пролива рванулся в океан.

— Ну, Григорий Иванович, — сказал Измайлов, — счастлив наш Бог. Не пропадём мы с такой командой.

— И ты не оплошал, — возразил Шелихов.

— А это уж как положено, — надул щёки Измайлов.

Серьёзный мужик был, а петух... Петух! Нуда оно, может, и лучше, ежели человек гребень вскидывать может. А то всё квёлый, квёлый — скушно. А так — алая на голове корона! Лестно ему, да и другим бодрее. Покрасуется человек сам на себя, другим покажет свою удаль — всем и жить легче.

Через полчаса галиот вышел на спокойную воду. Будто и не было страха и той чёртовой дыры со стремниной сумасшедшей.

Выведя корабль из пролива, капитан положил его в дрейф. Ждали отставшие галиоты. Паруса, приведённые к ветру в левентик, хлопали над головами... Команда спустилась в низы, только нёсшие вахту оставались на палубе да Измайлов с Шелиховым.

Солнце быстро клонилось к горизонту.

Григорий Иванович вглядывался в тёмные очертания скал, стараясь разглядеть в их тени белые паруса.

Но прошло и полчаса, и час, а ни «Святого Михаила», ни «Симеона и Анны» не было видно. Волна шлёпала о борта, говорила о чём-то тревожно и никак не могла договорить.

Мысль беспокойная в сердце, как иглой тыкала: «Что там у них? Не беда ли?»

Стуча каблуками ботфорт по палубе, Измайлов вдоль борти похаживал, заложив руки за спину. Покашливал в кулак хрипло, недовольно бормоча под нос.

При проходе коварного пролива немало случалось худого. И кораблик не один на дне здесь лежал. Душ людских погублено было множество.

И вдруг с мачты матрос крикнул звонко:

— Паруса у острова!

Измайлов волчком на каблуках крутнулся. Бросился к борту.

Но тут уже и Шелихов на тёмном фоне скал увидел долгожданные паруса.

Галиот «Симеон и Анна» вышел из тени острова, и его паруса, в лучи стоящего над горизонтом солнца попав, вспыхнули нестерпимо ярко, как факелы. И всё ближе и ближе подходил галиот, всё выше и выше вырастая из волн.

Ещё через час пролив прошёл «Святой Михаил» и к флотилии присоединился.

Каюта была тесна, но всё же уселись за стол — и Шелихов, и Голиков Михаил, и все три капитана галиотов. Наталья Алексеевна в чашки медные, китайские, разливала чай. Настоящий жулан лучшей доброты, вывезенный из Кяхты. От такого чая и до смерти уставший человек поднимался как встрёпанный.

Лица у собравшихся скучные. Сидели давно, но договориться не могли. А разговор такой кого веселит? За разговором известно, и ночь просидеть можно, но зачем? Долгой она покажется. А долгая ночь кому нужна? Разве что молодому мужу с молодой женой, да и то лишь сразу после свадьбы... А так — что уж?

Над головами сидевших дырчатый жестяной фонарь светил. Скудный свет освещал стол, покрытые оленьими шкурами рундуки вдоль бортов. На одном из рундуков полулежал крупный человек с седой бородой, с густыми бровями над глазами, горящими лихорадкой, — Константин Алексеевич Самойлов. Старый портовик, всё разумеющий. Третий день Самойлова ломала болезнь, много лет назад поразившая его у мунгалов в южных степях. Трясло Самойлова так, что зубы стучали, но сейчас вроде бы полегчало. Но всё же лицо его — тяжёлое, изрезанное глубокими морщинами, — выдавало немощь особой печатью, всегда лежащей на лицах давно и сильно больных людей.

Капитан «Трёх Святителей» Измайлов — лысый, с висящими по углам рта длинными усами, дожевав кусок вяленой оленины и вытерев пальцы о камзол, подвинул чашку с чаем.

Чай пили не спеша, по-сибирски. Чай — напиток, за которым думается лучше, и оттого здесь не торопятся опорожнить чашку. А жулан и вправду был хорош. Настаивался он до цвета багряного, и когда разливали его по чашкам, казалось, не чай, но драгоценное вино льётся. Так глубок был цвет. Более же цвета поражал в жулане аромат. Сильно пряно пахнут садовые цветы. И есть среди них такие, запах которых кружит голову, дурманит, пьянит. Совсем иной запах у лесных цветов. В нём нет той силы, но тонкий аромат их всегда бодрит, освежает и запоминается навсегда хотя бы только раз вдохнувшему их благоухание.