Юрий Федоров - Шелихов. Русская Америка

— Всё одно, — сказал Шелихов, — идём к острову Беринга. Даст Бог, и они придут.

Подняли паруса. До острова дошли благополучно. Но здесь приключилась беда. Уже входя в бухточку, напоролись на камень. В ясный-то день. Но кто эту бухточку знал? Камень под водой был. Его разве чёртовым глазом разглядишь. Спасло то, что ход у галиота был невелик. Ткнулись только, почитай, в камень и ниже ватерлинии, у носа, попортили две плахи. Течи, однако, не было. Но плахи всё же надо менять. С такой порчей в море не пойдёшь.

Галиот в бухту завели, облегчили, сняв часть груза на берег, и треснувшие плахи обнажили.

Невесело так-то дошли. Но всё же дошли. Вот он берег. Рядом. А ноге на земле всегда веселее. Оно хоть и драным лаптем, а пришлёпнуть можно. Шлёп, шлёп — глядишь, и пляска вышла.

Шелихов послал десятерых на берег сыскать лес подходящий. На отмелях плывуна много. Но плывун плывуну рознь. Лежит ствол на гальке и могуч он вроде бы и крепок, а тронешь — гнилой. Неизвестно, сколько лет его по морю носило, прежде чем сюда, на остров, занесло. На волнах качаясь, истлел.

Повозятся, повозятся мужички вот с такой находкой, да и дальше идут. Плюнут только. Другой ствол найдут — тоже не годится. Вымок. Его, прежде чем в дело пустить, год сушить надо.

И опять по берегу бредут мужички.

Но лес всё же нашли. Однако далеко, на дальнем конце острова. Связали стволы да три дня пёрли на лямках. Спины гнули, глаза таращили от натуги. Но к бухте, где галиот стоял, доставили. Наломались, а были довольны. Лес тот, что надо.

Устюжане козлы поставили, стволы развалили на плахи и начали латать галиот. Ну, в воде, конечно, накупались. Не тащить же галиот на берег. Эко, какая громадина! На то сил и времени много надо.

Мужик, голым у костра плясавший, Тимофей, — самый и был закопёрщик в воду нырять. Сейчас стучал зубами. Продрог до пуповой жилы. Ну да русскому мужику зубами лязгать дело привычное. Он, почитай, от рождения ходит в гусиной коже.

— Прикройся тряпками, — шикнул на мужика Степан, — хозяйка идёт.

Тимофей торопливо набросил армяк. Сел, ноги голые под себя поджал.

Подошла Наталья Алексеевна. В руках скляночка. Сказала:

— На, выпей здоровья для.

Строга была к бесовскому напитку. Скляночку отдав, пошла и ополоснула руки в море.

Мужик перекрестился — тоже веры старой был человек — и скляночку опорожнил. Вытерся рукавом и запрыгал. Колотун его бил. Но в лице всё же появилась краска. Ожил.

Степан сушняка подбросил в костёр, искры взвились. Сказал:

— Ты и впрямь на угольки задом садись. Веселее будет.

Мужик не ответил. Только сжал губы. Не до смеха было ему.

Григорий Иванович видел, как Наталья Алексеевна к мужикам подошла, как скляночку передала. Вина не одобрял, а здесь сам послал:

— Пойди, дай мужику. Гляди ещё остынет.

Берёг людей. Как стали у острова, перво-наперво послал троих собирать луковицы сараны и колбу. Первое средство от цинги были и колба эта и сарана. Медвежий лук. А от цинги и на острову этом да и по всем северным местам немало людей полегло.

Цинга — страшная болезнь. Подбирается незаметно, а, глядишь, человек ослаб и даже малую вещицу не держит в руках. На ходу спит. Глаза стоялые. Потом на ногах чёрные отметины появляются. Это уж совсем худо. Жизни приходит конец.

Здесь на острове — знал Шелихов — могила капитана Беринга. От цинги проклятой капитан сей славный погиб. Да и не он только, а, почитай, вся его ватага. Вот сарана и колба-то от болезни этой спасали. Но они были не по всем островам. На матёрой земле — в Охотске, в Иркутске — косой коси, а на островах ещё надо найти.

— Непременно розыщите, ребята, — сказал, — землю носом ройте, а розыщите.

Но не только цинга заботила Шелихова. Шла вторая половина сентября. Лучшее время уходило для дальнего похода к берегам Америки. А всё было неизвестно — где же отставшие галиоты? Как неизвестно было и то — целы ли они или вовсе погибли в шторм? Ждать надо. А сколько ждать?

Дни золотые проходили. Лист жёлтый стелющихся по камню талины, ольхи и рябинника уже давно на земле лежал, трава жухла и паутина над островом летела — последний знак ушедшей осени.

По ночам Григорий Иванович велел на берегу жечь костры. Благо, плывуна море на гальку прибрежную нанесло достаточно. Костры пылали по всем ночам, вздымая высоко пламя, но на море, сколько ни всматривались ватажники, не было заветных парусов. Только белые барашки да чайки крикливые.

— Однако, — говорили мужики, — знать, далеконько их штормом угнало.

— А может, братцы, и в живых-то их нет...

— Молчи...

А погода стояла самая что ни на есть лучшая. Ветер ровный и солнце. Так бы и отдал приказ к отплытию. Команда прямо из горла рвалась. Но нет!

— Ждать, — говорил Григорий Иванович, убеждая себя и других, — придут галиоты. Обязательно придут.

И всё чаще и чаще взглядывали люди на море. Несёт мужик брёвнышко или плаху, остановится, ладонь козырьком над глазами поставит и смотрит, смотрит. А на море всё то же: волны под солнцем да чайки. Прищурится мужик, руку опустит. А у рта горькие складки. Пойдёт дальше. Глядишь, второй остановился и тоже на море смотрит. Глаза скучные.

Ждать-то всегда трудно. А ждать вот так на острове, в океане заброшенном, тяжелее во много крат.

Сомнение всё больше и больше царапало души.

Устюжане между тем дело своё сделали. Плахи треснувшие заменили и так место порченое залатали и засмолили, что и не отыскать. Да и не только плахи поставили, но и многое другое, побитое в шторм, починили. Байдару новую взамен смытой соорудили. Галиот был готов к походу. Как новый, стоял на воде. Тени от мачт плясали на волне, рвались вперёд, но кораблик был на якоре.

В один из дней к Шелихову пришёл старший из устюжан. Потоптался в дверях каюты, теребя шапку в руках, похмыкал в бороду. На приглашение Григория Ивановича прошёл вперёд и сел на рундук.

Старший из устюжан на слова был неспешен, да и Шелихов его не гнал.

Мужик носом пошмыгал, поглядел с любопытством вокруг, как будто бы и не его рук дело каюта эта была, наконец сказал:

— Григорий Иванович, вот как разумею я. Сели-то мы здесь на острову надолго, видать? — Взглянул на Шелихова пытливо. — До весны? А? Или как?

Шелихов посмотрел на мужика, подумал: «Такой попусту слова не сболтнёт, ежели и самые мои тайные думы узнает».

Пересел поближе, хлопнул по коленке:

— Ты, Устин, — сказал, — не тяни, говори, с чем пришёл.

— Так, так, — помялся Устин, — значится, точно — до весны сели. — Опять в бороду похмыкал, собрал морщины на лбу. — Ну, что ж... Я так и знал... Ватажники, конечно, недовольны будут. Зиму здесь непросто просидеть. Да ещё по весне идти дальше. Туда-сюда, а в случае и лучшем раньше чем через полтора годика к своим домам не прибьёмся... — За бороду взялся всей пятерней. — Да...