Юрий Федоров - Шелихов. Русская Америка

— Ежели выше поднимется, — сказал Измайлов, — плохо гораздо придётся.

Шелихов оглянулся. Галиот «Симеон и Анна», шедший в кильватере в ста кабельтовых, из тумана мачтами выглядывал, а самого судна не было видно. Как отрезанные, мачты плыли над белёсой, плотной пеной необыкновенного тумана. И что поразило Шелихова: мачты отчётливо рисовались на ясном небе каждой реей. Даже яблоко клотика он разглядел.

Измайлов приказал убрать паруса.

Лица у ватажников посерьёзнели. Каждый видел: опять напасть, а сколько терпеть мужик может?

Шелихов всяким видел море: ревущим, свирепым, бьющимся в скалы с пушечным грохотом, яростно разбивающим суда. Видел его и штилевым, когда волны тихо и ласково набегают на берег и тают на гальке. Но и в шторм, и в бурю, и в штиль — море было живым. А сейчас оно замерло, и, как покойника, белый саван тумана одевал его. Ни чаек, ни какой иной птицы не видно было в небе, и ни голоса не раздавалось над волнами. Только синее небо, да слепящее солнце, жалившее медяшку судового такелажа.

Через час туман поднялся выше и накрыл палубу и борта галиота. Он заливал судно медленно, как вода заливает чашу ставка, питаемого подземными ключами. Шелихов припомнил такое: дно ставка почистили мужики, вилами тину выбросили, лопатами ил подобрали и открыли ключи. Вся деревня стоит на берегу — смотрит. Из ключей вода бьёт. Вот она уже дно залила. Подняла былинки, соломинки, листики, на дне оставшиеся, колеблет их, гонит к берегу. Ребятишки визжат на пологих склонах от радости. Вода выше поднимается и вот уже камень приметный, белый, закрыла на дне. Корягу притопила на берегу. Подбирается к многолетним корням ив, склонённых над чашей ставка. Закрыла корни и цвет набрала — тёмный, опасный, пугающий. Ещё выше поднялась и ещё темнее стала. Мальчишки подались подальше от берега, бабы платки прикусили зубами. Там, под берегом — бучило. Прыгнешь — не выберешься. Мальчишки закричали и врассыпную от ставка бросились. Страшно вдруг стало...

Туман над морем всё выше поднимался, и ватажники, по палубе ходившие, от пояса только видны уже были. А потом и вовсе с головой туман их накрыл. Галиот «Симеон и Анна» в тумане исчез. Слышно было только, как колокол на борту галиота жалко дребезжал.

В прошедшем годе, как к острову Беринга шли, натерпелись страха в бурю так, что лишались и надежды на спасение жизни своей, а всё же туман ещё страшнее оказывал себя.

Ни голоса вокруг, ни бряка, ни всплеска. Только влажный пар колеблется. Тяжелит сыростью одежду, давит на плечи, глаза закрывает пеленой. В белёсом мареве неведомо как и по палубе-то ходить. Ногу ставишь, и не видишь куда. Может, пропасть перед тобой. Как в тёмную ночь ходили мужички. И вант не видно. Руку протянешь, и она пустоту схватывает. Пальцы влажные смыкаются, а между ними нет ничего. Дырку поймал. Смущение выходит, и боязно так-то. Перекреститься бы да Господа помянуть... Но вера старая не позволяла всуе имя святое поминать. В душе должен был нести его человек. А в душе — смятение. Лучше бы уж буря — когда палуба на тебя валится, валы ходят вокруг выше мачт, вода шипит и пенится на палубе. Но то видно — и человек себя и судно оберегает. А здесь слепая и влажная жуть. И ни защититься, ни отойти в сторону. Хлопай глазами и жди.

Ватажники выбивались из сил.

Третий день стоял туман, какого ни Измайлов, ни Самойлов не могли припомнить. Выйдешь на палубу, а глаза словно платком белым завяжут.

— Да, — сквозь зубы говорил Измайлов, — знал я худо, а о таком и не слышал.

Сидели втроём в каюте у Шелихова. Измайлов, лоб в ладонь уперев, ругался. Самойлов лениво жевал солёную рыбу. Шелихов ходил по каюте мелкими шажками. «Ходи, ходи — думай», — твердил про себя. А что думать-то: лбом в стену упёрлись.

По трапу застучали шаги. Шелихов голову оборотил на стук. Вошёл Степан:

— Колокол на «Симеоне и Анне» затих.

— Ну вот, дождались, — с сердцем сказал Измайлов.

— Тише, тише зазвонил, — рассказывал Степан, — а теперь вовсе смолк.

Шелихов хотел было пойти послушать на палубу, но Измайлов остановил:

— Не ходи. Что там... И так ясно. Отнесло, знать, галиот в сторону. Маленько подождать надо.

Но Шелихов всё одно поднялся на палубу. Степан у трапа ждал, и Григорий Иванович чуть с ног его не сшиб. Хорошо ещё, что в Степане весу пудов семь и такого не просто сшибить. Шелихов стал рядом, взявшись рукой за вантину. Прислушался. Но куда там. Что услышишь? Тишь такая — в ушах звенело.

Пока стоял, лицо одело влагой, как вымыло, хоть утрись. Ударь сейчас колокол в тумане, брякни тихонько — как бы обрадовался. Но ни звука над морем. Ни всплеска. Шелихов спустился в каюту.

— Кхе, кхе, кашлянул Измайлов.

Шелихов, как и давеча, заходил по каюте мелкими шажками.

К концу дня другая тревожная весть облетела галиот. В трюме кормовом обнаружилась течь. Полезли за солониной, а под плахами захлюпала вода. Загудели тревожно голоса по галиоту. Слово «течь» на море страшное. В трюм полезли Измайлов с Устином. Григорий Иванович и Самойлов ждали у трюмного люка. Сердце у Шелихова билось тревожно. Наклонился он, в люк заглядывал.

— Ну, ну, что там?

Измайлов не ответил.

В темноте трюма видно было Шелихову, как между громоздившимися бочонками и мешками плавал неясный свет фонаря. Хлюпали рыбины.

Устин, спустившись в трюм, поводил носом, словно собака вынюхивая след зверя. Воды под настилом оказалось немного. Под рыбин Устин ладонь сунул, сказал:

— С полвершка.

Лизнул палец, пошлёпал губами:

— Свежая. Течь недавно открылась. Может, сегодня али вчера.

Поморщился. Сплюнул.

Пополз на карачках между бочками. Измайлов фонарь повыше поднял. Тревожился тоже гораздо: ещё того не хватало — течь.

Устин возился за бочками. Шептал что-то. Может, чёрта поминал. Но вряд ли. Мужик он был смирный.

— Ну? — спросил нетерпеливый Измайлов. Не мог ждать.

Устин по-прежнему возился за бочками, сопя. Потом бочку крайнюю толкнул, сказал зло:

— Прими на себя бочку-то.

Опять завозился.

Измайлов поставил торопливо фонарь, откатил бочку. Заглянул в открывшуюся щель, но спина Устина всё загораживала. Видно было только, как лопатки ходили сильно под армяком у мужика. Ворочал он что-то невидимое.

Измайлов хотел было дальше пролезть, но Устин попятился, попятился и вылез на свет. Ладони об армяк вытер, за бородёнку себя дёрнул, сказал:

— Видать, когда галиот спускали на воду, крайний шпангоут потревожили. Вот плахи чуток и распёрло. Ничего.

Пошёл из трюма. Повернулся на свет фонаря:

— Но своим я всё же задам таску. Недогляд вышел. Недогляд, — повторил Устин Шелихову, поднявшись из трюма.

Встал медведем на палубе. Голову опустил. Неловко, видать, мужику за работу свою. Совестлив был.