Том Холт - Песенка для Нерона

Я принес новую амфору и сломал печать.

— Ты, конечно, права, — сказал я как можно небрежнее. — Она пытается вообразить, будто похожа на тебя хоть капельку? Невероятная наглость, если хочешь знать мое мнение.

— Это так, — она ударила по столу кулаком. — Когда я связалась с Гнеем Домицием, мне было всего пятнадцать, я никогда не была с мужчиной, никогда не покидала дом и все говорили, что я хороша, как картинка. А уж он-то как был хорош — в этой своей броне, верхом на огромном черном коне. И так добр, так благороден, не то что эти запердыши, которые нынче выдают себя за аристократов. Нет, у него был характер…

— Мама, — попытался я перебить ее, но она не слушала.

— У него был характер, — продолжала она. — Он мог быть гнусным ублюдком, когда на него находило настроение, но таковы уж благородные — им не надо гнуться и лизать дерьмо, как заурядным людям. Никогда не платил долгов, если мог; был один случай, мы тогда были в Риме — тот жирный старый всадник подкатил к нему на рыночной площади и стал ныть насчет денег, как какой-нибудь сраный грек. Так вот он схватил его за шарф одной рукой, а другой рукой — большим пальцем — выдавил толстяку глаз, будто горошину из стручка. О, это был прекрасный мужчина, могучий лев. Я любила его, Гален, Богом клянусь. Я любила этого мужчину как никого до него и после него.

— Как ты сказала его звали? — спросил я. — Гней кто?

Она меня не слышала.

— Как я была горда в тот день, — продолжала она, — когда родился наш сын. Это произошло сразу после того, как его жена родила маленького Луция. Он подхватил нашего сына на руки и понес через двор. Я спросила — куда ты идешь? Он сказал — собираюсь представить нашего мальчика брату. Вот так вот. Мой маленький Каллист и его собственный полноправный сын; ему было все равно, они для него были одинаковы, его сыновья. Он любил меня, видишь ли, как я любила его. И вина целиком моя.

Я нахмурился.

— Какая вина? — спросил я.

— Ох, — она снова плюнула, на сей раз никуда не целясь. — Твой проклятый отец, вот какая. Один Бог знает, почему я была так глупа, когда у меня было все, что только можно пожелать: такой мужчина, и такая жизнь, как у царевны. Я была свободна и безгрешна, у меня не было никаких проблем; и я умудрилась запасть на этого вонючего ублюдка, твоего отца, простого слугу — да что там, грязного раба. Когда он узнал, мне было ужасно стыдно; я правда хотела, чтобы он убил и меня тоже, я этого заслуживала. Но нет, он сказал, что не сделает этого; ради малыша Каллиста, сказал он. Понимаешь? — она рыдала и крупные слезы падали в ее выпивку. — Он спас мою жизнь, мой милый малыш, а вы ее просрали — ты и твой отец, грязный ублюдок. Он вышвырнул меня в тот же день, меня и Каллиста — и тебя, конечно, только ты еще не родился и прятался у меня внутри, как отравленный шип. Если бы он только убил и меня тоже, с моим малышом все было бы хорошо — он бы позаботился о нем, достойно воспитал его, и теперь Каллист был бы благородным господином, как и заслуживал. Но теперь он мертв — он мертв, а ты жив, мелкое дерьмо — а я осталась с тобой и этой шлюхой. И это называется жизнь? Зачем вообще так жить? О да, конечно, я сама виновата, я заслужила, чтобы меня швырнули в эту дыру с сыном-безотцовщиной и еще одним на подходе, и чтобы папаша орал на меня, называл грязными словами и заставлял отскабливать двор от коровьего дерьма. Но было и другое время, — она опустошила чашу и швырнула на пол. — Он любил меня, а я любила его и сама все это растоптала.

— Так как его звали? — спросил я. — Гней…

— Гней Домиций, — она смотрела прямо сквозь меня, будто меня тут и не было. — Гней Домиций Агенобарб, внук Марка Антония, отец Нерона Цезаря; Нерона Цезаря, брата моего малыша. Он их познакомил, понимаешь, в тот самый день, когда родился Каллист. Жаль, я этого не видела. Вот, должно быть, было зрелище.

— Ладно, — сказал я. — А мой отец? Тот, которого убил Гней Домиций. Как его звали?

— Его? Ох, — она усмехнулась. — Он был просто грек или фракиец, что-то такое. И вообще он был раб и откликался на любое имя, каким бы его не звали. Собственного имени он и не заслуживал. Гней Домиций так ударил его мечом, что разрубил почти пополам. И поделом ему. Он был силен, мой Гней, как медведь.

— Извини меня на минуточку, — сказал я, поднимаясь. — Я только выскочу, чтобы проблеваться.

Так я и сделал, после чего почувствовал себя получше, но не слишком. А тоненький голосок откуда-то из глубины, не умолкая, твердил, что это лучше всего объясняет сходство Каллиста и Луция Домиция, самое простое объяснение — самое лучшее. Наверное, у моего папы был длинный, острый нос, как у крысы или у хорька. Поразительная эта штука — наследственность.

Когда я вернулся, она дрыхла на полу, скатившись с кушетки. Я смотрел на нее, на острые осколки чаши, и мельком подумал, что не худо бы довести до конца дело, которым пренебрег Гней Домиций Агенобарб много лет назад, раскрыв горло, как гороховый стручок, осколком. (Гней Домиций Агенобарб, старик Луция Домиция — кем он мне приходится, интересно? Отчимом? Есть ли для этого соответствующий термин в геральдике? Должен быть, это ж такая дотошная наука). Но я решил не пачкать рук.

Не мой стиль, да и не стоило из-за нее связываться с Фуриями. Я оставил ее лежать, где лежала, пересек двор и завалился спать.

Вы, наверное, дивитесь, как после такого я ухитрился заснуть. Но день был долгий, провел я его под жарким солнцем, а вечером употребил известный объем вина. В общем, я сразу провалился в сон, и снилось мне, что я снова в Золотом Доме, в маленьком дворе с пятью персиковыми деревьями, сижу на стуле слоновой кости, а Сенека объясняет мне, рисуя тростью в пыли сложные диаграммы, как одно уравновешивает другое: любовь мамы и Гнея Домиция и любовь Луция Домиция и Каллиста. Гней Домиций убил моего отца, но я убил Каллиста, чтобы спасти Луция Домиция. Я любил Луция Домиция, но он оставил меня ради флейстиста, поэтому было бы совершенно правильно и математически необходимо, чтобы я убил Луция Домиция; оставалась мать, как остаток при делении. Он попытался доказать свои выводы вычислениями, и дошел до утверждения, будто насилие, учиненное Луцием Домицием над Бландинией в детстве, получилось из разности суммы меня и Гнея Домиция и Каллиста, возведенной в квадрат, когда гигантская коровья лепешка вдруг шлепнулась с небес и совершенно погребла его под собой — только кончик крысиного носа остался торчать наружу. Тут мать позвала нас на ужин и я проснулся.

Каждый, говаривала моя старушка-матушка, к чему-нибудь да годен; в целом, я склонен с ней согласиться. Например, знавал я как-то одного парня, тупого, как деревянная лопата. Спроси его, сколько будет два плюс два — и он беспомощно вылупится в ответ; чудо, что он научился говорить, до того был тупой. Но дай ему долото, молоток и пилу, и с их помощью он сотворит что угодно. Или возьмите Луция Домиция: по большому счету не что иное, как перевод места и провианта и чистое наказание для любого, кто его знал, но на арфе он играл очень неплохо.