Том Холт - Песенка для Нерона

Ну да, конечно. Это для знатных сопляков в порядке вещей — шататься, распевая и улыбаясь бессмысленной улыбкой, только потому, что какая-нибудь девица ему улыбнулась. Ему все равно больше нечем заняться, сопляку. Денежки звенят у него в кошельке и уж конечно он не интересует ни стражу, ни безжалостных убийц. Любовь — занятие для честных бездельников; такие, как я, этой возможности лишены. Жаль, что любовь об этом не знает, иначе человечество было бы спасено от многих неприятностей.

Надо отдать должное глупости: она позволяет просто взять и выкинуть любую мысль из головы. Полезный для выживания навык, кстати, учитывая количество камер смертников, в которых я успел побывать.

Я перестал об этом думать и попытался представить, что я скажу Миррине при следующей встрече, и за этим занятием, видимо, заснул, потому что в следующее мгновение увидел Миррину собственной персоной, нависающую надо мной, как ворона над трупом мелкого животного.

— Ой, страшно извиняюсь, — сказала она. — Я тебя разбудила?

— Все прекрасно, — ответил я. — Сколько времени?

— О, ужин только закончился. Братья и твой друг допивают вино, и я подумала, что могу тебя навестить. Тебе лучше?

Ну, для начала голова больше не болела. С другой стороны, поскольку болезнь была единственной причиной, по которой она была со мной мила, я не спешил сообщать об этом.

— Немного, — сказал я. — Голова по-прежнему очень болит.

— О боги. Так легче? — спросила она, обтирая меня ветошью. На самом деле это ужасно раздражало.

— Чудесно, — ответил я. — Если тебе не трудно, то есть.

— О нет, мне нетрудно, — и она залезла ветошью мне в глаз. — У меня для тебя хорошие новости.

— Правда? Какие?

Она улыбнулась мне.

— Пришли ваши друзья, — сказала она.

Я уселся столбом, в результате чего ее мизинец оказался у меня в носу.

— Наши друзья? — спросил я.

— Ну вот, а я думала, ты обрадуешься, — сказала она. — Кто знает, может быть, при виде их твоя память вернется? В подобных случаях часто так происходит, если верить Аминте. Он рассказывал, что один его пациент…

— Что за друзья-то? — перебил ее я. — То есть — как они выглядят? Что говорят?

— Ну, — тут она наконец убрала тряпочку от моего лица. — Я спустилась вниз, чтобы набрать воды…

— Когда это было?

— О, около часа назад, ты еще спал. В общем, я пошла в переднюю комнату, и тут вошли двое — грек в красивом красном плаще, довольно дорогом, я бы сказала, и невысокий мужчина, вероятно, италиец, с лысой головой и клочковатой бородой. Они спрашивали трактирщика, не видел ли он двоих мужчин — крупного италийца с толстой шеей, так они сказали, и грека с острым носом и маленькими глазами, — она засмущалась. — Ну, на самом деле они сказал «грек с лицом как у хорька». Мне не кажется, что ты хоть капельку похож на хорька, но…

— Значит, так они сказали? В точности?

Она кивнула.

— И я, конечно, сказала — да, они здесь, на постоялом дворе, но с греческим господином произошел несчастный случай, на него свалилась стена, и он лежит в постели, наверху. Я только собралась рассказать, как Аминта спас твою жизнь, и разве не замечательно, что он оказался врачом? — но мужчины поблагодарили меня и сказали, что вернуться позже. Они не сказали, когда…

Я выпрыгнул из постели и стал нашаривать башмаки. Миррина легонько взвизгнула и быстро отвернулась, возможно, из-за того, что на мне ничего не было.

— Где мои башмаки? — спросил я.

— Под кроватью, — ответила она, не оборачиваясь. — Послушай, тебе не следует вставать, Аминта сказал…

Про себя я послал Аминту подальше.

— Все в порядке, — сказал я. — Мне уже гораздо лучше. Ты рассказала об этом Лу… рассказала моему другу?

Я видел, как она дернула головой.

— Нет, он же ужинает с братьями, и я не могла ничего ему сказать, пока они не закончат.

— Чудесно, — пробормотал я. — Погоди, ты говорила, это случилось час назад? Почему ты раньше мне не сказала?

— Ты же спал, — сказала она. — Я не хотела тебя беспокоить.

Тупая сука, подумал я, и тут же передумал: нет, она просто тактичная, она же ничего не знает.

— Можно тебя попросить кое о чем? — сказал я, натягивая тунику через голову. — Не могла бы ты сбегать и рассказать про все это моему другу? Я уверен, ему будет интересно.

— Хорошо, — сказала она. — Наверное, они скоро допьют вино и я сразу ему скажу.

— Сейчас же! — заорал я. — Я хочу сказать, думаю, тебе лучше рассказать ему прямо сейчас, если тебе все равно. Я уверен, что ему нужно узнать об этом как можно скорее.

— О, — сказала она. — Очень хорошо. Только Аминта будет очень недоволен, если я прерву их беседу, прежде чем они допьют вино.

— В этот раз, — сказал я, — он не будет возражать. Ну пожалуйста, — добавил я, едва сдерживаясь, чтобы на завопить.

Она вышла, а я огляделся в поисках лучшего пути отступления. Окно было достаточно велико, чтобы выбраться через него, но между подоконником и улицей внизу располагалось слишком дофига чистого воздуха, так что меня этот путь не привлек. Единственной альтернативой оставалась лестница, ведущая (вероятно) в главный зал. Ну что ж, подумал я, если я рвану прямо сейчас, то наверное успею; кроме того, я могу подождать Луция Домиция, потому что он бы на моем месте так и поступил.

Штука в том, что некоторые люди добры от природы, а другие нет.

Я из последних; мне говорили об этом всю жизнь, но могли и не беспокоиться, я знал и без них. Очень печально, конечно, я бы предпочел быть добрым, храбрым и благородным, но в конце концов смирился. Я не добр, не храб и не благороден, и никогда не буду, вот и все. Надо смотреть фактам в лицо и пытаться работать с тем хламом, что имеется — то есть с самим собой.

Это не имеет отношение к чувству вины и жалости к себе. Достойный чувак — скажем, Луций Домиций, глубоко в душе он хороший парень, я уже говорил — достойный чувак будет переживать, что подведет приятеля в трудную минуту; ему действительно будет сложно поступить так эгоистично и подло. Но если вы негодяй вроде меня, то вам не требуется заставлять себя. Такова моя природа, говорите вы — и вперед. Помню, я как-то говорил об этом с одним философом — не с Сенекой, с кем-то другим, но Сенека сказал бы то же самое, я уверен — и он заявил, что я попал в точку, потому что знаменитый Аристотель учил именно этому, типа, все имеет свою природу и нипочем не может ей противостоять. Ну, моя природа велела мне убираться нахрен отсюда, и если Аристотель говорит, что все в порядке, значит все в порядке. Правильно?

Ну и вот, значит, я спешу по узкой лестнице вниз, как стремительный краб, и вбегаю в зал. Городские постоялые дворы устроены одинаково, можно ходить по ним зажмурившись и ни разу не врезаться в колонну.