Сьюзан Ховач - Башня у моря

Мы смотрели друг на друга в наступившей тишине, и я, к собственному изумлению, увидела, что потрясла ее гораздо сильнее, чем она меня.

Я часто думаю: что нас делает такими, какие мы есть, – обстоятельства или наследственность. Я всегда считала себя жертвой обстоятельств, думала, что моя жизнь пошла наперекосяк в результате неудачного брака, но, с другой стороны, почему же я согласилась на этот брак? Потому что меня воспитали в убеждении, что наивысшее достижение для девицы – это брак с богатым, молодым, внешне привлекательным аристократом? Или потому, что я была дочерью своего отца и роскошь играла для меня такую важную роль? Или даже – ужасная мысль! – потому, что я была еще и дочерью моей матери и всегда хотела угождать людям, «делая то, что положено делать»?

В одном, по крайней мере, можно не сомневаться: ничто в моем детстве не подготовило меня к несчастливому браку. Да, я знаю – я была экстравагантной, своевольной и ужасно избалованной любящим отцом. Как четко я понимаю это теперь! Но меня любили. Любили, наверно, чрезмерно и баловали чрезмерно, защищали от суровых реальностей мира, посадив в позолоченный кокон, но при этом любили, и в течение многих лет, пока я росла, мне даже и в голову не приходило, что я могу существовать в мире, в котором меня не окружают любовью.

«В вашей семье все так счастливы!» – бросил мне Патрик не без зависти, когда мы только познакомились в Нью-Йорке, и это было правдой. Мама и папа любили друг друга; они, конечно, никогда не ссорились в нашем присутствии, и хотя годы спустя я узнала от Чарльза, что папа содержал любовницу, думаю, такие взаимоотношения устраивали их обоих. Чарльз, который родился за два года до меня, был более усердным и серьезным, чем я, но иначе оно и быть не могло: он – сын и наследник, на его плечах лежала определенная ответственность. Я считала Чарльза образцом совершенства и любила его до безумия. Как и мама. Думаю, именно поэтому мы с мамой так часто не ладили, когда я росла, но уж если я была любимой дочерью папы, то по справедливости Чарльзу полагалось стать любимым сыном мамы.

Отдавая маме должное, не могу не признать: она, как никто другой, подозревала, что брак станет для меня жестоким потрясением. Мама всегда производила впечатление ленивой и глупой женщины, но только потому, что с годами очень располнела. На самом же деле она отличалась здравым смыслом и проявляла неимоверную активность в социальной жизни. Мама страдала от неуверенности в себе, и ей никогда не хватало силы воли возражать мне или папе, когда мы проявляли неумеренный деспотизм. Но я знала: она беспокоилась обо мне перед моей свадьбой, потому что заставила себя поговорить со мной о Вещах Запретных. Это, вероятно, стало большим испытанием для мамы, которая всегда строго придерживалась рамок приличия.

– Жаль, что ты уезжаешь так далеко после свадьбы, дорогая, – до сих пор слышу я ее голос. Вижу взволнованное выражение в ее больших карих глазах. – Как бы мне хотелось, чтобы ты жила в Нью-Йорке!

– Но в Лондоне у меня будет Маргарет, – раздраженно напомнила я, полагая, что она делает из мухи слона. Я уже давно для себя решила, что мы с Патриком заживем счастливой жизнью, как и все лучшие люди, и не видела никакой нужды в том, чтобы мама жила за углом.

– Но Маргарет всего на восемь лет старше тебя, – возразила мама, – и к тому же… – Они с Маргарет никогда не дружили, но она, разумеется, имела право говорить то, что произнесла дальше: – К тому же случаются времена, когда девушке нужна мать.

– Да-да, – согласилась я, подавляя зевоту. Я была такая самоуверенная, думала, что знаю все на свете. – Ну, вы запросто можете приехать к нам в Лондон.

– Пока нет. – Мама всегда проявляла благоразумие, никогда не позволяла себе никаких иллюзий. – Твой папа очень занят, к тому же не любит Европу. Через несколько лет мы, конечно, посетим тебя, но ты к тому времени уже обоснуешься, и я не буду тебе так нужна.

– Мама, я уверена, что прекрасно справлюсь! Не понимаю, с чего ты так взволновалась.

– Сара, двум людям очень трудно ужиться, и, хотя Патрик выглядит таким добрым и мягким, он поначалу может оказаться не таким уж добрым.

И она рассказала мне все о Супружеском Действе (она говорила так, словно первые буквы у этих слов прописные) и с каждым словом краснела все сильнее, но дошла до самого конца, почти не прерываясь, чтобы перевести дыхание. Оглядываясь, я могу только восхищаться ее смелостью, но тогда мне казалось, что она поступает отвратительно, рассказывая мне о таких ужасных вещах, и, когда она закончила, я только дерзко ответила:

– Я это все знаю уже сто лет!

Это было, конечно, абсолютной ложью, потому что, выращенная в позолоченном коконе, я бы даже не подозревала, что мужчины и женщины ниже пояса устроены по-разному, если бы не видела Чарльза голым, когда мы были совсем маленькими. Даже классические статуи в особняках на Пятой авеню всегда имели фиговый листок в соответствующем месте.

Мысль о Супружеском Действе не отпускала меня на протяжении всей церемонии венчания, и чем больше я о нем думала, тем сильнее убеждалась, что мне оно понравится, невзирая на маму, которая преподнесла все это так, что вызвала у меня отвращение. Выходя из церкви с Патриком, я пребывала в веселом настроении, решив, что Супружеское Действо не может быть таким уж мучительным испытанием, иначе ни одна супружеская пара не могла бы жить счастливо до самого конца.

Я помню, что очень разозлилась на маму: зачем она меня так напугала, и, когда пришло время покинуть свадебное пиршество, наш прощальный поцелуй был довольно холоден.

Бедный папочка, когда увидел, что я ухожу, ужасно расстроился и заплакал, что меня очень сильно огорчило. Я даже подумала, не плачет ли он потому, что мне придется подчиниться Супружескому Действу, а от этого опять разнервничалась, и у меня его слезы вызвали сильное негодование.

И к тому времени, когда мы добрались до летнего особняка папы, где должны были провести первые недели нашего медового месяца, я злилась и негодовала; у меня даже не возникло желания поцеловать Патрика, а когда оказалось, что он слишком пьян и в первую брачную ночь способен только спать, я на него разозлилась не меньше, чем на папу и маму. И когда я теперь оглядываюсь на прошлые дни, то яснее всего в моей супружеской жизни помню ту злость, которая родилась в первую брачную ночь. То тупое, кипящее негодование, что я никогда не могла ни понять, ни объяснить, чувство, которое каким-то образом, в какой-то момент я обманула, сумела провести. Я часто не ощущала своей злости, иногда взрывалась во время ссоры, но обычно моя злость дремала, малое зерно неудовлетворенности постоянно проедало стенки моего изящного позолоченного кокона.