Сьюзан Ховач - Башня у моря

– Это нелепый разговор, – ответила я, пытаясь не показывать, что его вспышка самоуничижения повергла меня в ужас. – Ты подумай обо всех своих талантах. Подумай о Неде. Как ты можешь считать себя неудачником, если у тебя такой сын?

Он ответил, что не заслуживает Неда, не заслуживает меня, что мы слишком хороши для него.

Я и в самом деле сочувствовала ему, но у меня вызывало неприязнь его униженное смирение. Я должна была напоминать себе, что родила от него ребенка – самое главное желание в моей жизни, что он и в самом деле добрый, мягкий и любящий муж. Многие женщины завидовали бы мне. Но потом все эти ужасные мысли снова стали одолевать меня – не уйти ли мне от него; нет, исключено, я тогда буду уничтожена. А если смириться с тем, что я буду уничтожена? Нет, это невозможно, потому что, уйди я от него, мне придется оставить Неда; нет ничего более презренного, чем жена, ушедшая от мужа, все судьи так утверждают – только на днях в газете писали о таком случае.

– Сара, я очень люблю тебя, – прошептал Патрик, который продолжал плакать, как мальчик, и я после паузы сказала:

– Я тебя тоже люблю. – Я не знала, так оно или нет, но считала, что так оно должно быть, если я остаюсь с ним. – Ложись спать, – повторила я. – Тебе нужно отдохнуть.

Говорила эти слова, а сама думала: я в ловушке. Выхода нет. Никакого выхода.

Он вел себя как послушный ребенок, когда я отвела его в постель и, как только пришел его слуга, вернулась в гостиную. Шел дождь. Дерево в маленьком саду обрело сочный зеленый цвет. Я долго стояла у окна, смотрела, и постепенно гнев снова принялся жечь меня, мои ногти, словно булавки впились в ледяные ладони.

Ему пришлось продать Вудхаммер-холл. Суммы закладных были уже так велики, что получить новую закладную было невозможно, и его кузен Джордж, муж Катерин лорд Дьюнеден и Ратбон, семейный адвокат, пришли к единодушному мнению: Вудхаммер должен быть продан.

Мы к этому времени уже вернулись в Кашельмару, но Патрик еще раз съездил в Англию, чтобы в последний раз посмотреть на дом, в котором провел детство. Никто не дал ему денег на поездку, но он заложил семейное серебро. Отсутствовал всего две недели, и я уже начала беспокоиться, но тут он появился. Выглядел больным, одежда его была в ужасном состоянии, потому что он не мог себе позволить взять с собой слугу.

– Что ты делал все это время? – недовольно спросила я и в ужасе добавила: – Неужели опять играл?

– Нет, я был только в Вудхаммере. В Лондон не ездил.

Он показал мне несколько набросков. Всего их было двадцать четыре – зарисовки Вудхаммера, не менее шести из них изображали резную лестницу в большом зале.

– Моя лестница, – пробормотал Патрик, и я быстро нашла предлог выйти, пока он не расплакался снова.

Не то чтобы я не сочувствовала ему – я знала, как он любит Вудхаммер, – но я сама готова была зарыдать в любую минуту в последнее время, и мне требовался кто-нибудь, на кого я могла опереться, а не тот, кто хочет опереться на меня.

Шли дни.

В Кашельмаре было очень тихо.

Патрик с удвоенной энергией занимался своим садом и редко выходил за ограду, а я предпринимала попытки организовать собственную жизнь и придумать какую-нибудь убивающую время рутинную работу. Я скрупулезно наносила визиты, ездила в Аслех, Линон и Клонбур, а мне в ответ наносили визиты Планкетты, Ноксы и Кортни. Разговоры велись о детях, протестантской церкви и о том, как помочь бедным. Патрик категорически отказывался встречаться с кем бы то ни было, так что вопроса об устройстве званого обеда не стояло, даже если бы мне и захотелось. Сама я редко видела Патрика. Наши интимные пятницы закончились, он часто пропускал еду, и, как правило, мы встречались в детской. Казалось, что единственный, кого он хочет видеть, – это Нед.

Я постоянно писала маме и Чарльзу в Америку, Маргарет – в Лондон. Я даже начала вести дневник, хотя прежде клялась себе, что ни за что не буду это делать, но удивительно, к чему только не прибегает человек, когда отчаянно хочет занять себя хоть чем-нибудь. Я знала, что ситуация улучшится, когда Нед подрастет, но пока он еще спал по утрам и днем, а в половине седьмого его уже укладывали на ночь.

И все это время стояла тишина, бесконечная отупляющая тишина, от которой невозможно было бежать, спастись.

Я снова и снова повторяла, что должна найти себе занятие. Должна что-то делать. Должна заполнить эти пустые часы, иначе сойду с ума.

Как-то раз я пошла в часовню по новой аллеее азалий. Нет, мне не хотелось молиться, просто я не знала, что мне делать, и на полпути вдруг стала задыхаться. Тишина, казалось, накрывает меня волнами, налетающими одна за другой, я запаниковала и закричала во весь голос, но не услышала ни звука. Ужас охватил меня. Я подумала, что на самом деле схожу с ума, а потому со всех ног пустилась назад в дом, приказала подать коляску к двери. Возможно, доктор, помогающий Маделин, пропишет мне какое-нибудь успокоительное, но, когда доехала до амбулатории, обнаружилось, что он уехал в Леттертурк за какими-то медицинскими средствами, которые в тот день должны были доставить из Дублина.

– Сара, какой приятный сюрприз! – проурчала Маделин, прежде чем я успела рассказать, что меня беспокоит. Увидев меня, она решила, что мой приезд – это филантропический жест. – Я все время тебя жду. Хочешь выпить чая, прежде чем посмотреть палату?

Я находилась в таком состоянии, что даже не могла сообщить ей: болезни по-прежнему вызывают у меня отвращение и я не имею ни малейшего желания посещать больных, чтобы убивать время. Просто прошла за ней в кабинет – крохотную комнатку не больше кладовки, опустилась на стул, а она попросила одну из деревенских девушек приготовить чай.

– Я бы привезла цветы, – слабым голосом сказала я, – но сад…

– Ты привезла себя, – возразила Маделин. – Это гораздо важнее. – Она передвинула какие-то бумаги на маленьком столе, достала корзиночку с яйцами из-под другого стула. – Ты выбрала для приезда превосходное время. Я только что закончила прием в амбулатории и собиралась написать архиепископу, прежде чем идти в палату.

– Я надеюсь… ну, там нет ничего инфекционного? Я должна думать о Неде.

– Конечно. Нет, ничего такого здесь нет. У нас всего девять кроватей, поэтому мы принимаем только тех, кто умирает и у кого нет семей, чтобы ухаживать за ними. Сейчас у нас одно злокачественное образование, две болезни печени, а остальные – недостаток питания, зашедшее настолько далеко, что больные уже неизлечимы. У нас было трое чахоточных, но теперь их нет, упокой Господь их души. – Она рассеянно перекрестилась, и в этот момент раздался стук в дверь. – Войдите! – тут же отозвалась она.