Сьюзан Ховач - Башня у моря

В прежние времена мы платили аренду в двадцать шесть фунтов из расчета фунт за акр пахотной земли и фунт за акры торфяника, но после голода старый лорд де Салис пошел навстречу моему отцу и сдал землю в аренду по сниженной цене. Это называется лизгольд и означает, что эта земля все равно как наша на пятьдесят лет, и мы с тех пор не считались простыми арендаторами. Будто случилось чудо, я до сих пор помню, как моя мать проливала слезы радости, а отец, взбодрившись потином, воспевал хвалу лорду де Салису.

Так что жили мы неплохо, у нас в доме даже книги водились, а леди де Салис (вторая жена старика) заходила к нам, и мы были важными персонами, не такими, наверно, важными, как хотелось бы Эйлин, но важнее любой другой семьи арендаторов в Кашельмаре.

Я был единственным ребенком в семье. Мне это нравилось, потому что у отца всегда находилось время для меня, а моя мать не сходила с ума оттого, что еще десяток детишек вертелись у нее под ногами. Еще из этого вытекало, что в семье всегда хватало еды, а я был прилично одет и имел пару ботинок. И что бы там ни болтала Эйлин, я ничуть не пыжился, когда давным-давно в Дублине сообщил ей, что мой отец – мелкий сквайр. Я вправду считал себя на голову выше остальных в долине, потому что моя мать была О’Мэлли и роднёй половине Клонарина, а когда мне, еще мальчишке, отец Донал сказал, что ради моей бессмертной души мне лучше всего жениться молодым, то кого могло удивить, что я среди потенциальных невест не рассматривал крестьянских девушек, а предпочел дочь учителя?

Эйлин сочла, что я вполне хорош для нее, когда мы познакомились в Дублине. Старый лорд де Салис дал мне денег, послав учиться в Сельскохозяйственный колледж, и я бо́льшую их часть потратил на одежду, чтобы другие студенты не косились на меня презрительно. Дублинцы всегда смотрят свысока на выходцев из Коннахта, которые получают хоть малейший шанс, и, конечно, хотя я и был прекрасно одет, разглядывали меня так, будто я кусок дерна из торфяника. Мне не понравилось в Сельскохозяйственном колледже. Честно говоря, это была сплошная трата времени и трескотня о вещах, которые меня не интересовали. Когда мне сказали, что я слишком плохо образован, чтобы получить какую-то выгоду от учебы, то я подумал: черт побери, если это и есть то образование, которое мне нужно, то пошло оно к дьяволу, потому что мне полученных знаний уже и без того хватает. Разве я не знал латынь и греческий из школы, всю классическую мифологию, разве я не мог во всех подробностях пересказать битву при Клонтарфе, когда Брайан Бору (да благословят святые его бессмертную память) победил викингов? Да какие могут быть сомнения – я получил образование! Так полагала и Эйлин, когда мы вместе читали газеты и обсуждали политические вопросы. Она довольно внимательно слушала, когда я говорил об освобождении Ирландии от тирании, а когда я делал паузу, добавляла, что я стану политиком в Вестминстере, как и национальный герой О’Коннелл.

В то время, когда она была столь высокого мнения обо мне, я жил в доме ее отца. Старый лорд де Салис устроил так, что я остановился у одного из учителей, потому что понимал: мне поначалу будет не по себе в городе и отец Эйлин сможет присмотреть за мной.

Но Эйлин присматривала за мной лучше отца. Мы долго счастливо жили в браке, хотя теперь она, конечно, не признается в этом. Ее потрясло, когда она впервые увидела ферму, но она преодолела это, я знаю – преодолела, что бы Эйлин ни твердила потом во время нашей первой ужасной ссоры.

Мы ни разу не ссорились, пока я впервые не увидел Сару де Салис. Мне понадобилось срочно вызвать Эйлин домой из ее амбулатории. Помню, что злился: почему она не дома, а изображает из себя медсестру в Клонарине, а потом выяснилось, что она тоже злится, ведь я грубо разговаривал с ней в присутствии леди де Салис. «Ты по меньшей мере мог быть вежливым», – горько заметила она, а я закричал на нее: «А ты по меньшей мере могла бы быть дома!» Эйлин ответила, что не понимает, почему она не может заниматься благотворительной работой, к тому же это для нее отдохновение – время от времени разговаривать с такой культурной, утонченной леди, как мисс Маделин де Салис. «А с каких это пор твоя семья недостаточно хороша для тебя?» – заорал я на нее, разозлившись еще сильнее, а потом добавил, что ей пора больше времени проводить дома и уделять внимание мужу и детям.

«Я уделяю тебе внимание!» – отрезала она.

«Недостаточно! – злился я. – Единственное внимание, какое я получаю от тебя теперь, – это десять минут в темноте раз в неделю… если мне повезет, а часто и этого не случается!»

Господи Исусе, у нас тогда случилась самая ужасная ссора. Эйлин кидала мне в лицо одно обвинение за другим, бранила, что я гладок на язык и не уделяю ей внимания. Я постоянно напиваюсь с О’Мэлли или выделываюсь на политических митингах, так когда же она дождется моего внимания? Ей позволено задать мне такой вопрос или же она должна удовлетвориться ролью замены Рози Костелло, когда у меня возникнет желание? Тогда я сказал ей, что Рози Костелло, по крайней мере, дает мне то, что я хочу, пусть и за деньги, а потом – господи Исусе – ссора стала и дальше набирать обороты, и чего мы только не наговорили друг другу! Она называла меня всякими словами, а я заметил, что, если я изменил ей раз или два, это не имеет никакого значения, потому что я делал это, лишь щадя ее. Эйлин возмутилась: как это я смею утверждать такие вещи и когда это она просила, чтобы я ее щадил? А я ответил, что она, конечно, никогда о таком не просила, поскольку для этого слишком покорная жена, но я ничуть не хуже любого умею сложить два и два, разве нет?

Эйлин впала в ярость от этих слов. Снова принялась обзывать меня. Сказала, что я мерзость и грубиян и она всегда жалела, что вышла замуж ниже себя.

– Всегда? – спросил я. Это было очень больно.

– Всегда! – отрезала она. – Или ты считаешь, что я бы не предпочла жить как леди в приличном доме в Дублине, чем как крестьянка в этой дымной хижине?

– Это отличный фермерский дом. И мы не живем как крестьяне.

Она рассмеялась. Я ей этого никогда не простил. Мы как-то помирились после этой ссоры, но уже перестали быть теми мальчиком и девочкой, которые сбежали к алтарю в Дублине, и оба понимали это. Если я и был негодяем, как считала Эйлин, то, в свою очередь, мог бы обвинить ее в отчуждении, которое появилось между нами задолго до того, как мы окончательно расстались, но я не стану этого делать. Я хочу быть честным, а потому должен признать, что вина не на Эйлин, а на мне. Вина лежит на мне – я не мог простить ее предательство, то, что она считала, будто я ничем не лучше простого крестьянина, а еще я виноват потому, что знал: леди де Салис будет моей, если мне удастся провести с ней наедине больше пяти минут.