Сьюзан Ховач - Башня у моря

– Нед, твой отец подпишет договор передачи имения тебе, – осторожно сообщила мать. – Поскольку у Патрика нет интереса к Кашельмаре, он наверняка не станет возражать. В особенности если мы разрешим ему встречаться с детьми.

– Понимаешь? – спросил Драммонд. – Мы сдадим ему карту, которая устроит всех нас. Он подписывает договор – мы посылаем детей. Мы получаем безопасность, он – то, что ему надо. Мы будем играть честно и открыто, но он с подозрением отнесется к любому предложению, сделанному твоей матерью. Поэтому мы решили, что лучше всего, если это предложение будет исходить от тебя. Ты можешь не беспокоиться – я тебе скажу, что нужно написать. Давай-ка садись за стол, и мы сделаем это прямо сейчас. Перо и чернила готовы.

Я сел. С портрета на стене за мной следили глаза деда. Я взял отцовское перо, обмакнул его в серебряную чернильницу, на которой было выгравировано имя деда. Дом погрузился в тишину и безмолвие.

– Начинай, как тебе нравится, – велел Драммонд. – «Дорогой папа», или как уж тебе хочется к нему обратиться.

Я сидел, глядя на пустой лист бумаги. Чернила стали высыхать на пере.

– Нед? – окликнула мама.

Я подумал, что ему можно доверять. Этот человек привез меня домой. Он хочет мне помочь. Любит мою мать. У меня должен быть тот, кому я могу доверять, и что со мной станется, если я перестану ему доверять?

Я обмакнул перо еще раз и написал: «Дорогой папа». И тут я понял, что больше ничего написать не могу. Долго разглядывал два слова, потом положил перо.

– Что тебя беспокоит? – спросил Драммонд.

Я не мог ничего сказать.

– Ты не хочешь помочь матери?

– Да, хочу, – подтвердил я. – Я поеду и встречусь с отцом и заставлю его пообещать, что он позволит ей остаться здесь.

– Сынок, его обещания ничего не стоят. Твоя мать с ума сойдет от беспокойства. Возьми перо, и покончим с этим. Я же знаю, ты желаешь матери только добра.

Я не шелохнулся. Не мог. В глазах у меня стояли слезы.

– Максвелл, не надо его вынуждать, если он не хочет, – раздался откуда-то издалека голос моей матери. – Я напишу Патрику сама.

– Лучше будет, если…

– Я знаю. Но он не хочет.

Я выбежал из комнаты, бросился в сад – сад отца. И он ждал меня там, как ждал всегда, очень добрый и нежный, и моя рука была в его – теплой и твердой. Мы прошли по лужку, и я был так счастлив оттого, что он рядом, но, когда мы завернули за угол живой изгороди из фуксии, вдруг осознал, что никого со мной нет. Неуверенно протер рукой глаза и только тогда понял, что не мог его видеть из-за пелены слез.

Я закрыл их, стал ждать, когда пройдет головокружение. Прошло много времени, прежде чем я смог думать: Драммонд хочет добра моей матери. Только тут я понял, что пришел в себя, и когда открою глаза, то снова смогу четко увидеть все в черном и белом цвете.

Но в ту ночь мне приснился сон, и хотя он был в черно-белых тонах, но все в нем поменялось: черное стало белым, а белое – черным. Я вернулся в Нью-Йорк, к худшим воспоминаниям моей жизни, деревья парка Грамерси тихонько покачивались на ветру. И я сказал человеку рядом со мной: «Я не хочу идти в этот ресторан. Не хочу обедать с вами». Но он только улыбнулся, схватил меня за руку и потащил за собой. Мы шли по улице, я заметил вывеску «Райан» и дверь. «Я не пойду туда», – сказал я, но он только улыбнулся и затащил меня внутрь. И я увидел подражания лампам Тиффани, десятки таких, громадные, распухшие лампы тяжелых, мрачных тонов и белые скатерти, холодные, как снег, и строгие, как смерть. Этот человек сел напротив меня. Он был уродлив и жесток, но я не мог убежать. Ничего не мог поделать – только сидеть и слушать его. Я слушал, а его мягкий ирландский голос монотонно пересказывал бесконечную вереницу жестоких, грубых, тошнотворных фактов. Наконец мне удалось убежать. Я бежал и бежал, но мне пришлось остановиться – меня начало рвать. Потом он меня догнал, а когда развернул к себе, я понял – в моем сне, – что это вовсе не Драммонд. Поначалу я подумал, что это кто-то незнакомый, но потом разглядел маленькую елочку в его руке и понял, кто он.

Макгоуан. Драммонд превратился в Макгоуана. Моя мать стала моим отцом. Все поменялись местами. Черного и белого больше не существовало. Все стало красным – алым, малиновым, кровавым…

И я с криком проснулся.

К счастью, никто моего крика не слышал. Я бы умер от стыда, если бы кто услышал. Я зажег лампу, вывернул фитиль на максимум и стал ждать рассвета.

Но даже когда рассвело, ночной кошмар не растаял, как это происходит при свете дня, он остался в моей памяти. И куда бы я ни пошел, мне приходилось тащить его за собой, словно какую-то зловещую цепь с ядром.

«Дорогой Кругломордик, – написал я Керри Галахер, моему другу в Бостоне. – Спасибо тебе за твое последнее письмо. Очень надеюсь, что твой отец станет мэром. Пожалуйста, пожелай ему от меня удачи на выборах. Моему отцу стало лучше, и я должен ехать к нему в Англию на Пасху. Он говорит, что приедет в Кашельмару, если не будет видеть нас, детей, но это было бы неправильно, поэтому я поеду к нему, а мама собирается попросить его переписать имение на меня, чтобы отец не мог выселить ее отсюда. Мама ездила в Англию, говорила об этом с дядями. Жаль, что всем приходится участвовать в этом бедламе, но я надеюсь, что со временем все встанет на свои места. Я сейчас по географии изучаю Африку. Это особенное место, даже еще более необычное, чем Америка (ха!). Надеюсь, ты хорошо проведешь Пасху. Помнишь, как мы в прошлом году объелись ореховым пирогом? Здесь у нас ореховых пирогов не пекут. Иногда мне хочется вернуться в Бостон. Пожалуйста, передай мой самый горячий привет родителям, Клер, Конни и Донах. Остаюсь твоим преданным другом, Синяя Борода».

Шутливое прозвище Синяя Борода в нашей компании прилипло ко мне давно, когда я заявил о своем неприязненном отношении к браку и выразил надежду, что ни одна женщина не потеряет из-за меня головы. Керри нарисовала картинки, на которых я шел к алтарю с полудюжиной безголовых невест.

Вернувшись из Англии, моя мать сообщила, что пообещала регулярно отправлять детей к отцу, а мой отец согласился переписать имение на меня. Мать его не видела; посредниками между нею и отцом выступали мои дяди.

– Они не возражали против того, что имение запишут на меня? – уточнил я. – Ведь папа не обязан был это делать, правда? Он мог бы обратиться в суд, чтобы изменить прежнее постановление об опеке и при этом сохранить за собой имение. Отец ведь так говорил в своем письме.

– А еще он писал, что, вообще-то, не хочет возвращаться в Кашельмару, а потом, не было никакой гарантии, что судья изменит постановление об опеке в его пользу. Да к тому же суд вызвал бы новый скандал! Томас и Дэвид оба напомнили, что это было бы невыносимо. Они были рады принять любое предложение, чтобы избежать судебного разбирательства, и в итоге убедили твоего отца согласиться с их точкой зрения.