Сьюзан Ховач - Башня у моря

– Какое чудо, что он выжил! – прощебетала Сара, дивясь услышанному.

«…А я выжил, – доносился до меня из прошлого голос Дерри. – Должен был умереть, но выжил. И благодаря твоему отцу я был одет, обут, сыт и получил образование. Вероятно, Господь выбрал меня, определил для жизни в богатстве, иначе почему же тогда Он не позволил мне умереть вместе с остальными? Должна же быть какая-то причина. Господь не допустил бы, чтобы я прошел через все это, если бы у Него не было какой-то задумки на мой счет».

Сказать, что Дерри стал чересчур религиозным, было бы очень большим преувеличением, но он вырос фанатически суеверным в том, что касалось соблюдения предписаний его религии. Словно опасался, что Бог посмотрит на него неодобрительно, если он не будет ходить на мессу три раза в неделю или исповедоваться каждое воскресенье. Он относился к Богу как к языческому идолу, которого нужно регулярно ублажать, чтобы отвратить какую-нибудь ужасную катастрофу. Кризис наступил, когда Дерри достаточно вырос и на исповедях ему приходилось признаваться во всяких непотребных грехах. Некоторое время я с любопытством наблюдал, как его богобоязненность боролась со страстью к женской плоти. И с сожалением отметил, что победила страсть к женской плоти, – ведь меня воспитывали на историях для мальчиков, где герой целомудрен, как сэр Галаад, но поскольку я считал, что Дерри не способен ни на что дурное, то постарался и изменил свое представление об идеальном герое с Галаада на Ланселота.

«В конце концов, – говорил Дерри, оправдывая свое поведение с помощью собственной суеверной логики, – возможно, намерения Господа состояли в том, чтобы через меня сделать женщин счастливыми, иначе Он бы наверняка избавил меня от искушений, а не подбрасывал бы их на каждом шагу».

Но чтобы не прогневить Бога, он после очередного случая прелюбодеяния отправлялся на мессу и зажигал множество свечей по своей усопшей семье.

К своей семье он относился противоречиво: когда был трезв, не упоминал вообще, а в пьяном виде говорил о ней непрерывно. Начинал с того, как сильно любил их всех, а потом постепенно принимался их всех обвинять. Я мог понять его обвинения в адрес отца, который наверняка был отъявленным негодяем, но я считал, что с его стороны немного несправедливо кидаться обвинениями в адрес матери. Так или иначе, не ее вина в том, что она умерла, но, слушая его, я начинал думать, что бедная женщина чуть ли не специально ушла, оставив его голодать.

«Моя мать тоже умерла, когда мне было шесть, – нередко напоминал я ему, – но я ни в чем ее не обвиняю. Меня вырастила тощая немногословная Нэнни, которая мрачно заявляла, что „мальчики труднее девочек“, а еще моя сестра Нелл – она была добрая, но постоянно отвлекалась. Теперь я знаю: ее беспокоило, как долго ей придется вести хозяйство и освободится ли она когда-нибудь от семейных обязанностей, чтобы иметь возможность выйти замуж. Но в то время я просто чувствовал, что, заняв в доме место умершей матери, она несчастлива, и я старался не попадаться ей, чтобы не сделать ее еще более несчастной».

– Бедный маленький мальчик, – невразумительно пробормотала Сара, ее воображение придавало моему детству трагедийность, которой в нем вовсе не было. – Вероятно, ты очень тосковал по маме.

Не могу сказать, что я совсем не тосковал по ней. Но по правде, ничего не почувствовал, когда Нэнни сообщила мне, что мама умерла, и я по сей день вспоминаю о матери без ненависти или любви, а с полным безразличием. Но всегда скрываю это, потому что знаю: такая бесчувственность осуждается.

– А твой отец? – сентиментально спросила Сара. – Расскажи мне о твоем отце.

С этим было проще. Я испытал облегчение, уходя от темы моей матери, и теперь снова мог говорить откровенно.

– Мой отец был замечательным человеком, – сказал я и вспомнил его очень отчетливо, но не таким, каким он был в конце жизни, когда болезнь подточила его могучее тело, а десятью годами ранее, в годы моего детства, – громадного, сильного и богоподобного. От его шагов сотрясался пол в детской, он излучал силу волнами вызывающей трепет энергии.

Помню, отец как-то раз запрыгнул на лошадь, всего лишь опершись рукой о седло. Когда он мне улыбался, я чувствовал себя так, как должен чувствовать солдат, получая медаль от командира, а когда позднее люди стали говорить про меня: «Как он похож на отца!» – мое сердце разрывалось от гордости. Я часто смотрел на себя в зеркало, дивясь волшебству наследственности, и загибал пальцы, подсчитывая сходные черты. Те же голубые глаза, тот же широкий лоб, та же линия волос, чуть уходящая вглубь над висками, тот же решительный выступающий нос, тот же… нет, не тот же рот; у отца верхняя губа была тоньше, чем у меня. И другой подбородок – у него выступал сильнее, и челюсть более квадратная. У меня челюсть более точеная, более соответствовала остальным чертам, чем у него. Черт, человек бывает ужасным нарциссом в юности, тут нет сомнений, и я говорю об этом сейчас не ради хвастовства, а чтобы показать, какой удивительной личностью был мой отец и как я благодарен судьбе за то, что хоть немного, но похож на него.

– Мой отец был предан мне так же, как я предан ему, – гордо сообщил я Саре. – Да, знаю, я ворчал, потому что он был строгий, но ведь его волновало мое будущее. Он как-то раз объяснил все это мне. Отец меня бил, потому что тревожился за меня. Многие отцы вообще не обращают внимания на своих сыновей и даже не замечают, какие коленца те выкидывают, но мой отец ничуть не походил на таких людей. Мне повезло иметь такого отца, но мне всегда чертовски везло в жизни.

И я принялся рассказывать ей, какой я счастливчик, но при этом смотрел на нее и надеялся против всякой логики, что придет день – и я буду еще счастливее.

Отец Сары Фрэнсис Мариотт жил в великолепном грубоватом здании, словно выложенном из коврижек. Мощеный двор, массивная лестница к парадной двери и однообразный ряд темных окон под крышей с башенками. Вдоль всей крыши с позолоченными водостоками друг на друга пялились в экзотическом изобилии горгульи, херувимы, сатиры и грифоны.

– Я бы хотел жить в таком доме, – проговорил мой маленький единокровный брат Дэвид, который проявлял бесстыдную сентиментальность и обожал все, что напоминало ему о его любимых сказках.

– И сколько его стоило построить? – спросил мой другой братишка. У Томаса математический мозг, и он уже ведет точный подсчет своих карманных денег.

– Томас, это очень некрасивый вопрос, – одернула его Маргарет, которая с того времени, как оставила этот дом восемь лет назад и стала второй женой моего отца, каждый день все больше и больше становилась англичанкой. – Я не имею ни малейшего представления о том, сколько это стоило, к тому же тебе нет никакой нужды это знать.