Сьюзан Ховач - Башня у моря

– Очень надеюсь, что ты не разочаруешься в Саре, – нервно проговорила я. – Нужно дождаться, когда вы познакомитесь, Патрик, а потом уже говорить об этом.

– Из-за всех ее замечательных писем чувствую себя так, будто знаю ее много лет! Я так чертовски волнуюсь… и все благодаря тебе, Маргарет. Ты понимаешь, как я тебе признателен? Ты оказала на мою жизнь такое огромное влияние. Если бы не ты, один Господь знает, где бы я сейчас был, но ты влияла на меня так, что я изменялся в лучшую сторону, благодаря тебе я стал таким, каким стал…

Он замолчал. Что-то привлекло его внимание внизу под нами в бурлившей на набережной толпе. Секунду спустя я увидела, что его лицо загорелось от возбуждения и он перевесился через перила.

– Наконец! – радостно воскликнул он. – Я уже думал, он не успеет! – Я недоуменно уставилась на него, и он, усмехнувшись, добавил: – Я сообщил ему, что мы уплываем, и он сказал, что приедет из Дублина проводить нас. Как мило с его стороны, правда?

Перевесившись еще сильнее через перила, он во весь голос прокричал ужасающе знакомое имя.

Я посмотрела вниз на Дерри Странахана.

Когда секунду спустя снова перевела взгляд на палубу, Патрика уже не было. Он мчался к трапу, и Дерри тоже припустил бегом, он яростно протискивался сквозь толпу. Меня отделяло от него некоторое расстояние, но я видела, как сверкают его черные глаза на белом от напряжения лице.

Молодые люди встретились у основания трапа. Все уставились на них, когда они обнялись, но пристальнее всех смотрела я. Они смеялись, жестикулировали, снова обнимались. Я долго не могла разглядеть лица Патрика, видела только какую-то особую нескрываемую радость, смывшую все следы искушенности с лица Дерри. Потом же, когда Патрик повернулся к трапу, я посмотрела на его лицо и поняла – слишком поздно, – что он принадлежит именно к тому сорту людей, которые никогда не должны жениться.

Я женился на Саре в Нью-Йорке в июне 1869 года, ровно через год после нашей первой встречи, и после короткого медового месяца в загородном особняке ее отца повез в Кашельмару. Вот там-то наши неприятности и начались всерьез.

Ничего хорошего никогда не происходило со мной в Кашельмаре.

Но до того времени у меня не было особых причин жаловаться на то, как жизнь обходилась со мной, потому что природа не обидела меня здоровьем и внешностью, у меня был титул и кое-какие деньги. К тому же я был молод – когда впервые ступил на американскую землю, мне исполнилось двадцать три, а потому меня, с моей молодостью, здоровьем, хорошей внешностью и состоянием, вряд ли кто мог назвать невезучим. Да что там – мой друг Дерри Странахан называл меня самым большим счастливчиком во всем этом дурацком мире, и я должен признать, что в день моей свадьбы я особенно чувствовал согласие с ним.

Дерри всегда говорил, что брак – это печальный конец мужчины, который наслаждался свободой, но я никогда особо не наслаждался свободой и еще мальчишкой думал о том, как было бы приятно не рисоваться перед противоположным полом на каждом приеме и не чувствовать себя обязанным реагировать соответствующим образом, когда дама легкого поведения предлагает развязать ей корсет. Я не то чтобы не любил женщин, но подростком был застенчив и обнаружил, что мне хорошо в обществе женщины, только когда я знаю, что у нее нет намерений тащить меня к алтарю или в спальню. Или и туда и туда. По этим словам можно подумать, что я чертовски тщеславен, что стоит женщине завидеть меня, как она вешается мне на шею, но, понимаете, я был таким треклятым везунчиком со всеми моими преимуществами, что и в самом деле порой чувствовал себя преследуемым. По правде говоря, я – полная противоположность тщеславию. Везение же мое представлялось мне великим неудобством. Иногда даже думал: ну почему я не родился кривоногим бедняком?

– Забудь про кривые ноги, – посмеивался Дерри. – Если бы ты родился бедняком, как я, то тебе не потребовалось бы дополнительного проклятия, чтобы в полной мере наслаждаться благодатью недоли.

Я смеялся, когда он говорил это, и он тоже смеялся, потому что умел отпускать шутки о том, как по-разному обошлась с нами судьба. Дерри шутил даже о таких вещах, о которых не осмелилась бы шутить ни одна живая душа, а когда я был с ним, все прочее теряло значение, потому что ничто не могло меня расстроить, когда рядом находился Дерри Странахан.

Я думаю, мы были как братья, хотя никогда еще не рождалось таких непохожих братьев. Но мы своими различиями дополняли друг друга так, что иногда казалось, будто мы две стороны одной монеты. Когда нас разделяли, он, я думаю, чувствовал себя таким же потерянным, как и я без него, хотя он, конечно, никогда бы не признался в этом. Дерри ненавидел всякую сентиментальность.

Вскоре после моего приезда в Нью-Йорк Сара с любопытством попросила:

– Расскажи мне побольше о Дерри Странахане.

И я говорил, говорил чуть не целую вечность, но в то же время чувствовал, что мне почему-то не удается описать его. Я слышал свой голос, пересказывающий голые факты его жизни, а мне все время хотелось сказать: «Знаешь, ты никогда и нигде не увидишь такого удивительного человека. Он прожил черт знает какую жизнь, каких только ужасов не навидался, а ему наплевать на всех и вся».

«Есть лишь одна вещь, которой я боюсь, – признался как-то давным-давно Дерри, – а боюсь я вот чего: запаха голода. Я никогда больше не хочу обонять вонь гниющей в полях картошки, никогда больше не хочу ощущать запах ям с картофельной гнилью и никогда, никогда, никогда не хочу вдыхать вонь голодного тифа».

Я хотел объяснить все это Саре, но мне удалось только сказать:

– Вся его семья умерла от тифа во время эпидемии, последовавшей за голодом. Дерри тоже заболел, но выжил. Ему тогда было шесть лет.

Где-то в глубинах моей памяти хранились слова Дерри: «Повсюду была рвота, все валялись с открытыми глазами, но никто ничего не видел. Распухший живот младенца, казалось, разорвало, а моя мать лежала неподвижно, как жердь, язык у нее выпал, а по волосам ползали вши».