Сьюзан Ховач - Башня у моря

– Женится… угомонится… да. – (Теперь я не сомневалась: опий воздействует на него, потому что он начал глотать слова.) – Лучше всего для него… хороший мальчик, ни один мой сын не мог быть… другим.

– Я сейчас же пошлю за доктором, – опомнилась я и дернула за шнурок, вызывая его слугу.

Четверть часа спустя, когда человек с запиской к доктору был уже в пути, я принялась рыскать по дому в поисках Патрика.

Нашла я его наконец в одной из неиспользуемых оранжерей. Он сидел на перевернутом ящике в углу среди сорняков, уперев локти в колени, уткнув подбородок в ладони. Он поднял голову, когда я открыла дверь, и отвернулся, словно не мог встретиться со мной взглядом.

– Нам лучше не говорить, – сразу же сказал он. – Я знаю, ты невысокого мнения обо мне.

– Ах, Патрик! – воскликнула я, чувствуя себя опустошенной. И вдруг весь мой гнев исчез, и мне пришлось подавлять в себе желание слишком уж щедро утешить его. – Извини, я вспылила, – поспешила добавить я. – Наговорила то, чего не следовало, и Дерри, конечно, был абсолютно прав, когда обвинял меня в том, что я не дала тебе возможности защитить себя. Эдвард объяснил мне, что ты действовал из одного лишь желания угодить ему.

– Я думаю, он меня никогда не простит, но…

– Простит! Патрик, уверена, что простит. Ты знаешь, чем его можно порадовать сильнее всего? Если бы ты женился и угомонился, устроился… в Вудхаммере, конечно. Убеждена, что могу поспособствовать этому.

– Но, Маргарет, я не знаю ни одной девицы, на которой я хотел бы жениться! Тебе хорошо говорить о браке, но девицы, с которыми я знаком, либо застенчивые – а это меня не устраивает, потому что я и сам застенчивый, – либо же они влюбляются в меня, потому что во мне шесть футов, я неплохо выгляжу в седле, имею титул и состояние, которые получу когда-нибудь. Но это меня тоже не устраивает, потому что я знаю: им ни чуточки не интересно, какой я на самом деле.

– Ах эти английские девицы! – страстно воскликнула я. – Либо покрываются румянцем, как беспомощные розы, либо прикидывают твой размер, словно ты модная новинка из Парижа! Если бы ты мог познакомиться с американкой! Американских девиц не обведешь вокруг пальца, они так свежи, так… интересуются своим поклонником! Я бы так хотела, чтобы ты познакомился с моей племянницей Сарой. Если бы я могла убедить Фрэнсиса привезти Сару в Англию… Конечно, Патрик, какая прекрасная мысль! Почему бы тебе не написать Саре? Моя племянница все о тебе знает, потому что я часто упоминаю о тебе в своих письмах. Знаю, она будет рада получить письмо от тебя самого. Если бы между вами завязалась переписка, она бы наверняка вскоре захотела пересечь Атлантику.

– Но прилично ли мне писать ей – ведь мы незнакомы?

– Я напишу Фрэнсису, что дала тебе разрешение написать ей.

– Но что я ей скажу?

– Ну, для начала ты мог бы сказать, как тебе понравилась ее фотография и что гораздо приятнее тебе было бы увидеть ее воочию.

Он восхищенно посмотрел на меня.

– Маргарет, ты чертовски умна! – воскликнул он, улыбаясь мне сквозь пелену своих неприятностей. – Ты самая изобретательная девица, каких я встречал!

Сказать «вмешивающаяся в чужие дела» было бы более точным описанием моих махинаций, но я, конечно, предпочитала думать о себе как об изобретательнице. Покраснев от удовольствия, улыбнулась ему.

Некоторые люди никогда не учатся.

Мы не уехали из Кашельмары.

Артрит отпустил Эдварда, но проблемы с желудком так его беспокоили, что ему пришлось отказаться от планов вернуться в Лондон. Доктор из Уэстпорта диагностировал язву, прописал диету из щадящей пищи, но муж не любил, когда ему советовали, что есть, а потому послал за своим доктором в Лондон. К его раздражению, и лондонский доктор предписал ему щадящую диету, но разрешил немного бренди после обеда и бокал вина с едой. Я сильно подозревала, доктор Ивс говорит Эдварду только то, что тот желает слышать, но не вмешивалась. Я хотела, чтобы Эдвард выздоровел. Хотела уехать из Кашельмары. Мы пробыли здесь почти два месяца, вполне достаточно, чтобы я насладилась неземной красотой и теперь стремилась к цивилизации, к блеску Лондона или уюту Вудхаммер-холла, словно списанному с книжной иллюстрации.

Но мы остались в Кашельмаре. Трава по обочинам дороги в Клонарин пожухла, а дрок и вереск снова зацвели, расцветив склоны холмов над лесом. Наступил сезон хорошей погоды. Горы посверкивали серо-голубой дымкой вокруг ослепительной лазури озера, а река Фуи под домом ленивее обычного несла свои воды через болото к золотой полосе западного берега.

Патрику хотелось уехать из Кашельмары даже больше, чем мне. Он с тоской говорил о Вудхаммере и даже предложил отправиться в Англию прежде нас, но я вполне определенно сказала ему, что отнесусь к этому очень плохо. Ведь наконец представлялась возможность загладить свою вину перед отцом, горячо объясняла я ему. Теперь, когда Эдвард был прикован к постели, для него было важно, чтобы именно сын, а не Макгоуан сообщал ему о состоянии дел в имении.

Патрик, казалось, раскаивался. Он обещал показать себя с наилучшей стороны, и, когда он так безропотно уступил моему напору, я почувствовала, что в моем отношении к нему наметилась небольшая перемена. В те дни я осознала, что по-настоящему могу любить мужчину только с более сильной волей, чем моя. Да, я любила Патрика, но теперь наконец исключительно как брата, потому что знала его слишком хорошо, чтобы любить как-то иначе. А любила и уважала я Эдварда. За лето я убедилась, что люблю его сильнее, чем когда-либо прежде, а когда прошла осень и листья с деревьев облетели, поняла, что моя любовь стала еще крепче.

Мы не уехали из Кашельмары.

Долгое время он не выходил из своей спальни, но если поначалу жаловался на боль, то вскоре перестал. Когда ему становилось получше, диктовал письма своему секретарю; потом мы без конца играли с ним в шахматы, тщательно подсчитывая победы и поражения. В трудные дни я читала ему вслух или просто вязала, а он лежал на подушках. Муж становился сонным от приема лекарства, и нередко ему удавалось убежать от боли в дремоту.

Каждый день я приводила к нему детей. Если он чувствовал себя хорошо, то душевно разговаривал с ними, интересовался в мельчайших подробностях их занятиями, но если его мучила боль, то я приводила их, только чтобы сказать «спокойной ночи». Мы часто обсуждали с ним их развитие. Томаса обучала гувернантка, и он уже бегло читал, а Дэвид, чтобы не отстать, осваивал алфавит.

Незадолго до Рождества Эдвард сказал:

– Жаль, что я не увижу их взрослыми. Вот что меня очень угнетает.

– Да, – согласилась я. – Это горько.