Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

— Ты что, Витюшка, все забыл? — удивляется мама.

— Все, — говорю я и вздыхаю, как тетя Лена, потому что это так жалко, когда сам все забываешь.

Тетя Лена повздыхает маленько и уходит за перегородку, потому что она «смертельно устала», а я или рисую войну, или срисовываю буквы из книжки, чтобы поскорее научиться читать так, как читает Тамарка — громко и без запинки. Или мы все вместе пишем очередное письмо нашим папам в Ленинград.

Спать ложимся рано: надо беречь керосин, который не достанешь. Мы с Сережкой, лежа на полатях, еще долго шепчемся, вспоминая минувший день или рассказы взрослых о том, как наша Красная армия бьет немецких фашистов. С печки к нам иногда забирается Тамарка и тоже шепчется, но у нее это получается как-то не так, как у нас с Сережкой: все не о том и не о том. К тому же она щиплется и щекотится. И мы, прогнав ее, позевав немного, засыпаем.

В один из таких дней, когда особенно сильно капало с крыш, а на солнечной стороне и снега на них почти не осталось, когда везде текли ручейки, пришел дядя Кузьма. Мы как раз сидели за столом и обедали. И было слышно, как он всходит по ступенькам — и ступеньки поскрипывают под его ногами, каждая на свой лад. Затем со скрипом же отворяется дверь в сени, слышатся тяжелые шаги в тяжелых сапогах, потом шаги затихают и раздается стук в дверь. И все мы смотрим на дверь, но только одна моя мама говорит громко:

— Заходите, Кузьма Савелич, открыто!

Дверь раскрывается, и дядя Кузьма переступает порог, снимает шапку.

— Доброго здоровьечка, — говорит он. — Приятного вам аппетита.

Мы все дружно говорим: «Спаси-ибооо!», и мама приглашает его за стол. Но дядя Кузьма отнекивается, потому что он уже поел, и говорит:

— Радуйся, Маня, — говорит дядя Кузьма, пригладив свои волосы на голове. — Мужик твой объявился в Чусовом. Хворый. Надобно за ним ехать. Вот.

Мама ахнула и заплакала, а тетя Лена Землякова стала расспрашивать дядю Кузьму про своего дядю Колю Землякова, но дядя Кузьма сказал, что про дядю Колю Землякова он ничего не слыхивал, а только про моего папу Василия Гавриловича Мануйлова сказали в правлении, поэтому и надо его забирать.

Мама стала собираться. Тетя Лена тоже заплакала, но собираться не стала, а пошла на ферму, потому что надо опять доить коров. И Тамарка тоже заплакала, и Людмилка наша заплакала, а Сережка Земляков не заплакал, он сказал, что его папа воюет с немецкими фашистами, а мой папа раненый, поэтому его и надо забирать.

Я подумал-подумал и решил, что, видимо, так оно и есть, и пошел рисовать войну, чтобы показать папе, потому что он еще не видел, как я здорово рисую войну. Даже лучше, чем в Ленинграде. Я нарисовал и танки, и пушки, и самолеты, и много-много убитых немецких гитлеров с усиками и челками, и своего папу, как он лежит раненый в ямке, а его перевязывает сестра с сумкой, из которой торчат бутылочки с разными лекарствами.

Но дядя Кузьма сказал, что они сегодня за папой не поедут, а поедут завтра рано утром, чтобы завтра же к вечеру и вернуться домой. Мама опять заплакала, и весь оставшийся день ходила с красными глазами и жаловалась, что у нее «все валится из рук», но я ни разу не видел, как что-то валится из ее рук, хотя и очень старался.

А на другой день, когда я проснулся, мамы уже не было: уехала с дядей Кузьмой за моим папой.

Весь день я бегал к воротам и выглядывал на улицу: не едет ли там наш Серко и не везет ли он моего папу. Но Серко все не ехал и не ехал. А приехал он вечером, когда стало смеркаться. И тогда мы все побежали встречать папу. Нет, не все, потому что Людмилка уже спала, тетя Лена не побежала, потому что была на ферме, тетя Груня тоже не побежала, потому что она не умеет бегать, зато стала открывать ворота, потому что уже пришла из своей конторы, чтобы лошадь с санями и нашим папой въехали во двор.

Тамарка стояла на крыльце и смотрела, как въезжает Серко, а за ним сани, в которых сидит дядя Кузьма, дергает вожжами и чмокает, чтобы Серко правильно въезжал и не поломал ворота, а мы с Сережкой и собакой Уралом стояли чуть в стороне от ворот и тоже смотрели.

Серко въехал в ворота и встал напротив крыльца, низко опустив свою большую и добрую голову. Из саней выбрались дядя Кузьма и мама, а какой-то человек, совсем на папу не похожий, продолжал лежать на сене, укрытый большой медвежьей шубой. Потом он медленно приподнялся, сел и равнодушно посмотрел на нас, как будто нас тут и не было вовсе. И я подумал, что мама перепутала и привезла совсем другого папу, не нашего. Наш папа был молодым и здоровым, он весело смеялся и говорил звонким голосом, а у этого лицо было большое, синее и страшное, а глаз почти не видно.

Этот другой папа медленно откинул шубу, медленно спустил с саней ноги в большущих валенках, зачем-то разрезанных сверху донизу. Мама все время поддерживала его, но когда она захотела помочь ему встать, он отстранил ее рукой и сказал хриплым страшным голосом:

— Я сам.

И встал на ноги. Потом сделал один шаг, еще один, и вдруг покачнулся и стал падать. Мама вскрикнула, схватила его, но удержать не смогла, и они вместе упали на землю, а Урал стал бегать вокруг них и лаять. Подбежал дядя Кузьма, потом тетя Груня, стали поднимать папу, подняли и повели его в избу. Папа еле переставлял свои ноги и все время кряхтел, как дедушка Лука, который живет в избе по соседству. Этот дедушка очень старый и больной, поэтому и кряхтит.

Папу раздели и положили на отдельную кровать, поставленную за печкой: там тепло и там папу не видно. Все взрослые бегали туда и сюда, что-то делали и говорили, чтобы мы не путались под их ногами. А дядя Кузьма в это время растопил баню, и когда она совсем нагрелась, папу укутали шубой и повели туда, чтобы помыть, потому что он грязный. В бане папа остался с дядей Кузьмой, потому что дядя Кузьма «знает, что делать». Их не было очень долго. Нас накормили и уложили спать, но я изо всех сил старался не уснуть, чтобы посмотреть на папу после бани: вдруг он превратится в того папу, которого я помню. Но, как я ни тер свои глаза, как ни старались мы с Сережкой подольше обсуждать случившееся, глаза все равно слиплись, и мы, не дождавшись папы, уснули.

Утром я встал рано. Раньше всех. Даже тетя Лена еще спала, а она встает рано-прерано, потому что коровы встают еще раньше и очень хотят доиться.

Окошко едва светилось, над темным холмом за рекой небо раскрашено очень густой красной краской. У меня даже красок таких нет, чтобы так раскрасить на бумаге небо. Разве что в красную добавить синюю.

Я вышел в сени, пописал в ведро, вернулся в избу и осторожно прошел за печку, где спал помытый и попаренный в бане папа. Но за печкой было так темно, что разглядеть папу я никак не смог, только слышал, как папа страшно храпит и стонет во сне. Наверное, дядя Кузьма так сильно нахлестал папу веником, что он заболел. Я тоже болел после бани, когда меня и Сережку дядя Кузьма хлестал веником, но эта болезнь была не настоящая, потому что я до бани успел простудиться, а после бани болезнь выходила из меня потом — так дядя Кузьма отхлестал ее березовым веником.