Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

А человек продолжал говорить.

— Это сколько ж мы с тобой не виделись? С августа, поди. С того пикника. Помнишь? Значит, говоришь, отправил своих в эвакуацию? И правильно сделал: люди мрут как мухи. И никому до них нет дела.

И Василий вспомнил: Сережка Еремеев — вот кто этот человек. Сережка Еремеев, который умел все — и сапоги тачать, и рубахи шить. Когда-то они вместе начинали учениками модельщиков на Путиловском…

Однако неожиданное появление старого приятеля не обрадовало Василия. Но и не огорчило. Все его существо было сосредоточено сейчас на том, что варилось в знакомой кастрюльке. Но как же долго оно там варится…

— Да-а, а я вот перебиваюсь с хлеба на колбасу, — бубнил Сережка. — Шью сапоги, туфли. Есть в Питере люди, которым подавай хромачи, а бабам их — модельные туфли. Ты тут с голодухи пухнешь, а они с жиру бесятся. Ну и мне перепадает. Так и живем. Ты давай перебирайся ко мне, научу сапоги шить, бог даст, как-нибудь протянем.

Потом Василий ел — ел долго, бесконечно долго, но будто бы в полусне. Временами Сережка отбирал у него миску — и тогда он проваливался во что-то липкое и душное. Выкарабкавшись на поверхность, ел снова, под неспешный говорок Еремеева…

— Однажды, — наплывали на Василия ничего не значащие слова, — послали нас по квартирам в районе Невского. Дали бумагу, что, мол, выискиваем мертвых, чтобы похоронить, и доходяг, кого требуется эвакуировать. А на самом деле забирали в обезлюдивших квартирах антиквариат, старинные иконы и картины. Зашли в одну квартиру, а там, значит, в одной комнате трое мертвяков лежат, а в другой женщина и двое ребятишек маленьких — еле живые. Ну, ничего мы там не нашли кроме небольшой картины художника Возницына, и тут один из наших простыню откинул с одного мертвяка, а он, понимаешь ли, весь изрезанный, как та туша говяжья: там кусок вырезан, да там. Видать, женщина эта брала с него мясо, тем и детей своих кормила и сама кормилась. Я, брат, слыхивал про людоедство, а видать не приходилось. Это впервой. Веришь ли, Васек, волосы на голове дыбом встали. А женщина эта вроде как умом тронутая: все бормочет, руками за голову держится и все по комнате ходит, ходит… И кого-то она мне напоминает. А на столе, понимаешь ли, паспорта лежат. Я открыл один, глянул: Зинаида Огуренкова. Полистал — в девичестве Ладушкина. Вспомнил: знакомая твоя, с Маней работала на «Светлане»…

Странный звук, похожий на всхлип, прервал рассказ Сережки Еремеева. Он посмотрел на Василия: тот сидел с выпученными глазами, широко открывая и закрывая рот, с усилием втягивая в себя воздух, а по лицу его, посиневшему и перекосившемуся, текли слезы, и столь обильно, что Сережка такого отродясь не видывал.

— Вась! Ты чего, Вась? — всполошился Еремеев, кинувшись к другу. Схватив за плечи, он стал трясти его, бить ладонями по спине, решив, что Василий подавился.

Но Василий замотал головой, вяло отстранил Сергея, откинулся на подушку. Он уже не открывал рот, лицо его постепенно принимало тот землистый оттенок, который можно считать нормальным, но слезы продолжали выкатываться из глаз, течь к вискам и пропадать в путанице волос.

— Да ты не волнуйся, — стал утешать его Еремеев. — Я потом несколько раз навещал ее, хлеб приносил, крупу. А потом через Клейна устроил ей эвакуацию на Большую землю. Но самое удивительное, что мужика своего она продолжала использовать в пищу до самого конца. И умом она точно тронулась: доктор на эвакопункте сказал мне об этом. Потому что за людоедство положен расстрел, а с сумасшедшей какой спрос? Никакого. — И добавил: — Может, поправится. Как думаешь?

Но Василий уже не слушал Еремеева. На него навалилась такая усталость, будто он отработал несколько смен без перерыва. Или пешком обошел весь город. Его не удивило, а тем более — не потрясло, что какая-то женщина кормила своих детей мясом своего умершего мужа, как поразило, что это была именно Ладушкина Зинаида. Имя ее прозвучало так неожиданно, так невероятно оно оказалось связанным со всем, что происходило вокруг и с ним самим, что лишь теперь он понял, в какую пропасть опустился, — именно это и вызвало в нем ужас и на какое-то время помутило рассудок.

Однако Василий выкарабкался. Правда, не совсем. Он все еще был слаб, двигался с трудом, его одолевала водянка, он опухал, но пытался работать. Сережка перевез его к себе, тем более что дом Василия начали растаскивать на дрова. Особой работы от него он не требовал, давал мелочь какую-нибудь, держал в своей комнате, кормил. Сам же вкалывал в военной мастерской индпошива, состоящей как бы при штабе Ленинградского фронта. Мастерской этой руководил интендант третьего ранга Ефим Клейн. Питались более-менее сносно. И считались военнослужащими.

Но Василия эти россказни Еремеева не трогали, не пугали, не настораживали. Он еще и не жил, а как бы существовал в каком-то странном состоянии невесомости: весь мир его заключался в том, что попадало в поле его зрения, и далее этого не распространялся. Даст Сережка работу — работает, хотя и глаза видят плохо и руки едва держат вощеную дратву; даст поесть — ест, с усилием жуя и глотая, часто засыпая над миской.

Да только эта манна небесная длилась меньше месяца: Клейна и еще несколько его подручных арестовали, и о них больше никто ничего не слыхал. Начальником мастерской стал некто Прохоров, человек лет под шестьдесят, угрюмый и молчаливый. Запасы продуктов, какие были припрятаны, закончились быстро, пайка хватало на полуголодное существование. Сережка Еремеев и остальные сапожники продолжали шить и ремонтировать обувь, будто ничего не случилось, в то же время пытаясь устраивать свои тайные дела, но без Клейна дела эти не клеилось: ни клиентуры, ни сапожного товара. Сережка метался по Ленинграду, пытаясь как-то прорваться к тем людям, в руках которых была власть и еда, но он был чужим для этих людей, и дальше прихожей его не пускали. Тем более что его не интересовали произведения искусства и антиквариат: он ничего в них не смыслил и, следовательно, не мог найти общего языка с людьми утонченных вкусов.

А потом на фронте стало туго с людьми, началась чистка тылов, и Еремеева, а с ним еще несколько человек, забрали в действующую армию. Василия же отправили на эвакопункт, расположенный на берегу Ладожского озера в поселке с тем же названием: Ладога. Там подержали на карантине какое-то время и однажды ночью погрузили на полуторку и повезли по льду озера на Большую землю вместе с другими доходягами, очень нужными на Большой земле специалистами. Так он очутился в Волхове, затем на Урале, в городе Чусовом.

Начало апреля, а снегу еще полно, и мороз по ночам щедро разрисовывает окна причудливыми узорами. Разве что к полудню начинает капать с крыш, и тогда длинные зеленоватые сосульки свешиваются почти до самой земли, а потом с шумом и звоном падают в накапанные ими лужи.