Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

— Теперь что ж, — бормотал Василий, пробуя прочность сооружения. — Теперь ничего не попишешь. Если б, конечно, неделю назад, тогда б другое дело. А так, сама посуди, деваться некуда. Да и хозяйки твоей давно уж нет в живых. А у меня жена на Урале, детишки. Их сиротами оставлять негоже. Другие вот — колбаса и все такое прочее, а тут и клею нету ни граммушечки, — продолжал он бормотать почти без умолку, не слишком-то заботясь о смысле произносимых слов.

Вообще-то, Василий по природе своей не разговорчив. А с тех пор, как его выгнали с рабфака и не приняли в комсомол, он все больше держит рот на замке. Разве что когда выпьет, да и то не так чтобы очень. Но сейчас ему нужен звук собственного голоса: этот звук вселяет в него силы и надежды. Еще ему кажется, что его голос должен действовать на кошку успокаивающе. Действительно, откуда кошке знать, какие у него мысли и намерения? Знать она этого не может. Потому что животное. Но чувствовать вполне способна, и его бормотание должно это чувство развеять.

Убедившись, что нож привязан к палке крепко, Василий поискал, на чем бы ему опробовать свое оружие. Увидел валенок, прислонил его к стене, потыкал в него своим копьем. Понимая, что кошка — не валенок и сидеть на одном месте не станет, он собрался с силами и сделал несколько энергичных движений — и тут же в глазах у него потемнело, голова закружилась, и он едва устоял на подгибающихся ногах. Нет, даже копье не поможет ему, и надо хоть чем-то поддержать свои силы. Иначе он пропал. Он это чувствовал, как чувствовала это и Софи.

Василий собрал все, что могло гореть: щепки, пару ножек от стула, обрывки газет, куски фанеры. Потом топором оторвал одну доску от стола и долго шмурыгал ее ножовкой.

За окном между тем стемнело. Василий задернул занавески светомаскировки, щелкнул выключателем. Лампочка под потолком засветилась вполнакала, да из буржуйки подсвечивает — не привыкать. В старом закопченном чайнике воды не так уж много, и скоро он засвистел, выпуская из носика струйку пара. Василий насыпал в большую эмалированную кружку сосновых, еловых и всяких других почек, толченой осиновой коры и залил все это кипятком, накрыл крышкой, подождал, пока настоится. Держа кружку в ладонях, долго пил горьковато-терпкую жидкость маленькими глотками, чувствуя, как согревается тело и возвращаются силы. Правда, после такого напитка есть хочется еще больше, но другого ничего нет.

Пока Василий возился с печкой и варевом, он совсем позабыл о Софи. Он допивал остатки, процеживая жидкость сквозь зубы, когда Софи появилась из-под кровати и, выгибая спину и урча, стала тереться о его валенки. Вздрагивающими пальцами, осторожно, боясь испугать, словно не веря своим глазам, Василий дотронулся до ее шелковистой шерсти и почувствовал тепло живого существа.

— Мур-ррры, — отозвалась Софи на его прикосновение.

— Вот ведь… скотина, а тоже… — пробормотал Василий и неожиданно всхлипнул. Тело его сотрясло бесслезное рыдание. Стуча зубами о край кружки, он цедил в себя густую смолистую жидкость, стонал и раскачивался из стороны в сторону. Ему еще никогда не было так жалко самого себя, жалко свою незадавшуюся жизнь. Умереть в одиночестве, всеми покинутым и забытым, пожив на свете неполных тридцать лет, — несправедливо, обидно и страшно. Но то, что сейчас подступало к нему, обволакивая мозг, было еще страшнее. Оно отнимало последние силы, отнимало волю к жизни.

Василий представил себя лежащим на кровати с изъеденным крысами лицом, — именно таким застанет его вернувшийся с завода Колька, а потом напишет об этом на Урал. И Василий уже никогда не увидит, какими вырастут его дети, он уже никогда не поест вдоволь хлеба. Наступит другая жизнь, люди будут есть и смеяться, у них будет даже белый хлеб — и сколько хочешь. В ларьке у Литейного снова будут продавать пиво, снова там будет толпиться народ, обсуждая всякие дела, и только его не будет среди них. Мария выйдет замуж, народит детей от другого, и никогда не придет поплакать на его могилу, потому что у него не будет даже своей могилы.

Василий вспомнил, как мальчишкой еще, высеченный жестоко отцом за какую-то провинность, ворочался на сеновале с боку на бок и хотел умереть. И это было не раз и не два. И когда его не приняли в комсомол из-за отца, и выгнали с рабфака — тогда он тоже хотел умереть. Потому что не видел выхода. Потому что получалось, что что бы он ни делал — все выходило ему боком, все вызывало подозрение. И он никогда бы не бросил свою деревню и не уехал бы в Ленинград, если бы отца не арестовали и не посадили в тюрьму, после чего все стало разваливаться на глазах. Да разве у него, у пацана, было в мыслях подрывать какие-то там основы? Нет, он об этих основах имел самое смутное представление, зато очень скоро понял, что жизнь как была устроена несправедливо, так и осталась. А ему так тесно было в той жизни, так хотелось простора. Душа просила чего-то необыкновенного, рвалась куда-то и тосковала. Но сколько раз, натыкаясь на глухую стену и не видя в ней ни единой трещинки, ни единой щелочки, он приходил в отчаянье и всерьез начинал думать, что жизнь не стоит того, чтобы за нее цепляться. Почему же сейчас к нему не приходят те мысли и желания? Ведь все было бы так просто! И черт с ними, с крысами! Его-то уже не будет. А душа, если она существует, за тело не ответчица…

Еще несколько минут Василий сидел и вздыхал, пока сосущее чувство голода не пересилило все остальные чувства и ощущения. Он вытер сухие глаза, поставил пустую кружку на стол, пошарил вокруг себя, нащупал свое копье.

— Что ж, чему быть, того не миновать. Ты уж прости меня. Я не какой-то живодер. Я, брат, в детстве с мальчишками дрался, когда они хотели котят поутапливать. Жалко было. Видит бог, как мне их жалко было. А только все напрасно. И котят поутопляли, и меня побили. Плачь не плачь, а никуда не денешься. Так-то вот.

Василий решительно огляделся — Софи нигде не было. Только что терлась о его валенки — и пропала. Что за черт?!

— Кис, кис, кис! — позвал он ласковым голосом.

Софи не откликнулась.

Василий пошуровал палкой под одной кроватью, под другой — без толку. Он даже с подозрением посмотрел на дверь, — не открыл ли как-нибудь ненароком? — но дверь была закрыта, и ключ торчал из замочной скважины.

Комната длинная и узкая, как больничная палата. В торце ее единственное окно, вдоль стен, отступив от окна, две кровати, одна напротив другой, посреди, почти у самого окна, буржуйка, труба выведена в форточку. Справа от двери печь-голландка пузатится белым кафелем в блеклый цветочек — не то маки, не то тюльпаны; напротив голландки раньше стоял шкаф и буфет, но они давно сгорели в буржуйке. Вещи висят на гвоздях, вбитых в стену, свалены в углу. Посуды вообще почти не осталось и неизвестно, куда она подевалась. Еще есть стол на толстых гнутых ножках. Стол этот когда-то подарили Кольке Землякову на свадьбу, и он очень дорожил своим столом, суеверно считая, что если они сожгут и стол, то им хана. Сегодня Василий добрался и до стола. Правда, в его квартире на втором этаже оставалась еще кое-какая мебель: деревянная кровать, например, и резной буфет. Вещи эти он сделал собственными руками из дубовых досок, сделал прочно, на века, и разломать их при его бессилии нечего и думать.