Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Вчера Василий сварил последнюю плитку столярного клея, добавив в это варево сосновых и еловых побегов, березовых и липовых почек, заготовленных минувшей осенью. О том, что их надо заготавливать, говорили по радио, на заводе и в трамвае. А еще о том, что все это помогает от цинги и к тому же вытягивает все вредное, что содержится в декстриновом клее. Правда, про клей по радио не говорили, но про осиновую кору, будто бы в ней содержатся какие-то очень полезные для человеческого организма вещества, про это вроде бы говорили.

Вчера он ел, а сегодня… Ах, если бы он смог достать конины! Хотя бы маленький кусочек! Хотя бы кость какую-нибудь. Он раздробил бы ее молотком на мелкие крошки и сварил бульон. А там, глядишь, вернется Колька Земляков. И они отправятся каждый на свой завод: Колька на «Светлану», Василий на Металлический. Все-таки на заводе лучше. А если найдется работа… Работа отвлекает от тяжелых мыслей. Например, о жене. Как-то она там? Помнит ли о нем? Верна ли? Женщины — он знал это, видел сам, — чтобы спасти своих детей от голодной смерти, готовы на все — даже на то, чтобы лечь в постель с какой-нибудь сволочью.

А Мария у него… не красавица, конечно, но и не дурнушка какая-нибудь. Было в ней что-то притягивающее некоторых мужчин. Даже и не поймешь, что именно. Распахнутость какая-то, что ли? И все-таки она, его Мария, на такое не способна. Не из тех она, не из таких. А душа все равно болит: мало ли как жизнь повернется…

Голод тяжелым спазмом желудка вновь напомнил о себе. Трясущимися руками Василий взял нож и направился к кровати, под которой спряталась Софи.

— Кис, кис, кис! — позвал он, стараясь придать своему голосу ласковость и доброжелательность. — Ну, что ты там, глупая, поделываешь? Иди ко мне. Нечего бояться. — Сам того не замечая, Василий повторял те слова, которыми когда-то разговаривала с кошкой Сара Фурман, и даже подражал интонациям ее голоса.

Софи не откликалась.

Василий опустился на колени и заглянул под кровать.

Из самого угла раздалось мерзкое шипение. Там ярко светились два желто-зеленых глаза.

— Ну вот, глупая, — с придыханием продолжал уговаривать кошку Василий. — И стрелять уже не стреляют, и я тебя не трону. Вот видишь — у меня и ножика-то нету. Это я так, пошутил только. Ну, иди, иди сюда.

В ответ раздалось все то же угрожающее шипение.

— Иди, иди, а то хуже будет, — бормотал Василий. — Вот возьму палку, тогда не обрадуешься.

Софи, однако, продолжала оставаться на месте, но теперь она даже и не шипела: догадалась, хитрая тварь, что он ничего ей сделать не сможет.

Василий поднялся на ноги и поискал, чем бы выгнать кошку из угла. Заметил железную кочережку возле буржуйки, взял ее в левую руку, вернулся к кровати, снова опустился на колени, заглянул, но не увидел Софи на прежнем месте. Для верности пошуровал в углу кочережкой: действительно, Софи там уже не было, а был старый стоптанный башмак и облезлая кроличья детская шапка с длинными ушами.

— Ах ты, дрянь! — ворчал Василий на кошку. — Не хочешь по-хорошему, так я тебя по-плохому. До чего людей довели: кошек есть приходится. А сами в каракулях. Сами жрут в три горла. Знаем мы, видели… Ну, где ты там, тварь безрогая?!

Василий перебрался, не вставая с колен, к другой кровати, но и под ней Софи не оказалось. Он и там пошуровал кочережкой, но лишь выволок оттуда дырявый Колькин валенок.

Тяжело дыша, он выпрямился и огляделся: Софи сидела на подоконнике и, не мигая, смотрела в его сторону.

— Та-ак, — промолвил Василий, сообразив наконец, что его попытки догнать Софи вряд ли увенчаются успехом. — Вот, значит, ты как.

Василий лишь на пару минут позабыл о своем доходяжестве, как оно само напомнило о себе сиплым дыханием и паническим стуком сердца. Сидя на полу и глядя на кошку, здоровую, сильную и ловкую, он впервые как бы со стороны — может, даже глазами этой кошки — увидел свое бессилие, свою ненужность и заброшенность. Где-то еще продолжалась жизнь, люди цеплялись друг за друга и в этом находили силы, а он был совсем один, ничтожный и жалкий, неспособный добыть себе пищу, хотя эта пища находилась рядом, на расстоянии вытянутой руки.

Похоже, что и Софи понимала его немощность. Она равнодушно посмотрела вверх, туда, где была форточка. В своей комнате, еще при живой хозяйке, она любила лежать в раскрытой форточке и с высоты второго этажа наблюдать за всем, что делалось во дворе дома. Но сейчас форточка закрыта и заклеена крест-накрест полосками бумаги. Однако это не огорчило Софи. Нет так нет. Она знала, что двери рано или поздно откроются, а как только они откроются, она выскочит наружу и больше сюда не вернется. Собственно, она и вошла в эту комнату только потому, что знала этого человека, и он никогда не делал ей зла. Все же остальные люди почему-то были настроены к ней весьма враждебно. Ей хотелось найти у этого человека… нет, не защиту, а… ей просто не хватало человеческого общества. Но с людьми что-то случилось. С тех самых пор, как слегла ее хозяйка. Люди делают вид, что им нет дела до Софи, но в их глазах видна голодная тоска — точь-в-точь такая же, как у бродячих собак, которых она встречала в начале зимы. А потом они пропали, как и кошки, и только крысы еще остались, хотя их стало значительно меньше.

Софи уже вполне догадывалась о намерениях человека. Если бы он просто хотел ее выгнать, он не стал бы закрывать дверь. Но не это выдавало его желание. И даже не нож и кочерга в его трясущихся руках. Все намерение этого человека светилось в его голодных глазах. В них было что-то собачье. Но не тех собак, что гоняют кошек только потому, что они кошки, и собаке надо показать, что она сильнее, а тех собак, которых она встречала этой зимой: они редко лаяли и появлялись всегда неожиданно, так что Софи нужно было проявлять все свои способности, чтобы избежать собачьих зубов.

У этого человека были только собачьи глаза. Ни собачьей прыти, ни собачьей злости. Вот он сидит на полу с раскрытым ртом и ловит им воздух, как выброшенная из воды рыба. В его лице нет ни кровинки, оно иссиня-желтое, неподвижное, как у ее хозяйки за день или два до смерти. Но и перед смертью хозяйка не делала Софи ничего дурного, и Софи покинула ее только тогда, когда она перестала дышать и двигаться. Скоро и этот человек перестанет дышать и двигаться: от него исходит тот же запах смерти, что и от ее хозяйки. Ждать уже недолго.

А человек между тем зашевелился и, цепляясь руками за спинку кровати, поднялся на ноги. Потом стащил с кровати одеяло, поднял его на широко разведенных в стороны руках, к чему-то примеряясь. Так он постоял, покачиваясь, и уронил одеяло на пол. Затем сел на кровать и долго сидел, уперев голову в ладони. По-видимому, он и сам догадался, что с Софи ему не справиться. Однако через какое-то время он снова зашевелился, взял в руки кочергу, повертел ее перед глазами и положил на буржуйку. Прошла еще минута-другая, человек поднялся на ноги, прошел в угол, где стояла метла на длинной палке, взял палку в руки. Палка в руках человека — это опасно, и Софи приникла к подоконнику, готовая к прыжку. Но человек лишь мельком посмотрел на нее и вернулся к кровати. Он взял в руки нож и принялся что-то мастерить. Через какое-то время в руках у него была уже не метла на палке, а просто палка с привязанным к ее концу ножом. Назначение такого оружия Софи знать не могла, но она вполне ощутила ту опасность, которую это оружие в себе заключает. И она издала вопль жалобы и угрозы, показав острые белые клыки.