Елена Селестин - Тициан. Любовь небесная – земная

– Глядя на старца, – сказал Джорджоне, – я думаю о Платоне или об Аристотеле, эти древние ближе всех нам по духу, а мужчина средних лет – это, предположим, Авиценна или Ибн Рушди, о которых часто рассуждает Камилло. Юноша, разумеется, – это наше время, все мы, кому предстоит вобрать древние знания и набраться мужества, чтобы наконец войти в темноту таинственной пещеры.

– Молодой похож на тебя. Ты специально дал свой портрет?

– Разве? Может, что-то и есть, но я даже не думал об этом, – Джорджоне подошел ближе, вглядываясь. – А вот эта пещера… знаешь о пещере Платона?

– Нет, – признался Лотто.

– Платонова пещера – завершенный образ мира. Слышал бы ты, как рассуждает о ней Камилло! Но услышишь еще. В пещере заключены все знания о мире и вселенной. Но, конечно, они доступны только избранным.

– И над ней свет! Он призывает к себе!

– Разумеется, мы все идем к свету, – кивнул Дзордзи.

Такой живописи Лотто никогда не видел. Раньше он полагал, что, став мастером, посвятит жизнь написанию картин для храмов и созданию портретов состоятельных заказчиков для семейной памяти. Но, оказывается, можно воплощать картины о сложных, неочевидных вещах, подобных тем, о которых размышляли философы Древней Греции, Востока, о чем продолжают размышлять ученые мыслители в университетах Европы. В картине Дзордзи присутствовало невыразимое. Лоренцо поразила природа, какой ее изобразил художник, она дышала и звучала подобно изысканной музыке. Бледно-голубое, с легкими лиловыми облаками небо было окрашено у горизонта в красноватые тона.

– Это закат? – догадался Лотто.

Джорджоне внимательно смотрел на свое полотно.

– Я думаю, рассвет. Я же сказал – мы идем к свету, все вместе, но разными путями. Это, знаешь, как в маленьком городке все жители обязательно приходят в храм на мессу; все встречаются, но попадают в храм по-разному, каждый своей дорогой.

Лотто подумал, что такую картину вполне можно повесить в церкви, и тогда эти ученые на картине казались бы волхвами, которые принесли Спасителю свои дары… только в руках у одного циркуль, а у другого астрологическая таблица.

– Еще можно предположить, – сказал Лотто, – что старик представляет старую религию, иудаизм или Ветхий Завет. Человек средних лет – это ислам в расцвете сил. А младший есть христианство Нового Завета. И ты расположил их словно на ступенях, друг за другом, показывая, что философская и религиозная мысль развивалась постепенно.

– Ты умный парень, Лоренцо, – кивнул Джорджоне. – Картины могут вмещать много смыслов. Они и должны быть такими, чтобы человек мог и чувствовать, глядя на нее, и размышлять. Таким образом, картина сама становится храмом знания.

– А знаешь что? – продолжал Лотто, довольный похвалой. – Еще эти три человека могут представлять разные науки. Молодой с циркулем, разумеется, геометрию и архитектуру, средний – я не знаю, наверное, он поэт и философ. А старший, ясно, он астроном и астролог, эти науки ведь и есть самые старые?

– Нельзя сказать, что геометрия молодая наука, скорее она наиболее древняя, со времен Хирама Великого. Кроме того, – указал Джорджоне, – видишь, на таблице в руках старика можно прочесть, когда я писал ее, вернее, когда задумал. Вот знак великого соединения Юпитера и Сатурна, оно было два года назад, и написано – «затмение». Кстати, это как раз время, когда Камилло посвятил меня в идею Театра и моя жизнь изменилась. Юпитер и Сатурн как раз очень важны для нашего с ним дела.

– А вы мне расскажете про это дело?

– Да, именно за этим ты здесь. Камилло – гений, – серьезно сказал Джорджоне. – Ты в этом убедишься.

Джорджоне принес в мастерскую книгу «Любовные борения во сне Полифила», изданную Альдо Мануцием. Лотто знал, что книга дорогая, стоит целый дукат, и она мало кому понятна, но вызывает у ученых людей восхищение, они будто поклоняются ей. Лотто три дня внимательно рассматривал гравюры-иллюстрации, пытался читать фрагменты текста, размышлял над фразами, которые смог разобрать, начиная с самой первой: «Любовное борение во сне Полифила, в котором показывается, что все дела человеческие есть не что иное, как сон, а также упоминаются многие другие, весьма достойные знания предметы». Впрочем, из текста Лоренцо мало что понял, но рисунки его поразили: здесь были орнаменты из символов, завораживающие знаки, изображение монументов в египетском и древнегреческом стилях, невиданные животные, резвящиеся дельфины, слоны на постаментах. Некоторые символы и сюжеты Лотто зарисовал.

Ему страстно захотелось придумать и изобразить что-то совершенно новое, смелое. Он отложил работу над «Успением Богоматери» и стал делать наброски, он не видел пока свои будущие картины в определенных образах, только чувствовал их. Лотто подумал, что это счастье – быть свободным и к тому же иметь возможность советоваться с Джорджоне, работать рядом с ним.

– Знаешь Дзордзи, после «Полифила» и твоих «Философов» у меня появились мне самому пока неясные мысли, не знаю, что получится… мне стало интересно думать, но иногда от этого я не могу заснуть до утра, голова гудит от идей.

– Потому что здесь, в горах, мы ближе к Богу, – улыбнулся Джорджоне.

– Портрет принцессы пора заканчивать! Меня не устраивает работа Людовико, он неповоротлив, как брюхатая корова. Вчера масло пролил, огромный сосуд, двадцать литров псу под хвост! Давай-ка, Тициан, завтра с утра снова приходи, – приказал Джамбеллино и добавил с усмешкой, – портрет Виоланты мне стал нравиться.

«Наконец-то», – обрадовался Тициан. И тут же вспомнил, что прийти не может. «Что же? Что делать?» – Тициан сам не понимал, чего хочет.

По утрам он просыпался поздно, в просторной комнате Виоланты, где каждый предмет и сам воздух были полны покоя. Тициан был благодарен Виоланте за то, что она доверчиво подарила ему этот лучезарный мир. Их сближение произошло так просто и естественно, что Тициан не мог вспомнить, как они договорились первый раз после сеанса не расставаться, только помнил, что первый поцелуй – в мастерской, около мольберта, – подарил ему огромную радость. Эта радость вдруг сделала его жизнь ясной и простой. На душе у него, когда он бывал с Виолантой, было легко, они смеялись вместе, бегали по комнатам дома Виоланты, играли в прятки, целовались. Они любили друг друга как взрослые, но были веселы и беспечны как малые дети.

Тициан мысленно сравнивал Виоланту с Евой, здоровой и сильной. Он никогда не предполагал, что можно с женщиной чувствовать себя таким спокойным и радостным. Она открыто восхищалась его телом, получала явное наслаждение от его ласк. Еще ему нравилось, что они не говорили ни о прошлом, ни о будущем, важно было праздновать и чувствовать каждый день, каждое мгновение удовольствия. По утрам они лежали обнаженные, рассуждали о летней жаре, о других пустяках, завтракали в кровати и затем, в обед, встречались уже в мастерской. Тициан с удовольствием писал свежие губы Виоланты, такие знакомые теперь, восхитительно вкусные, писал ее шелковистые волосы. Ее грудь ему казалась совершенством творения, источником жизни.