Михаил Семевский - Тайный сыск Петра I

«С отложенными сумнениями» прожил бы Самуил в своей обители спокойно до маститой старости и не возмутили бы его толки и бредни невежественных монахов, попов и всяких баб. Но судьба предназначила ему другую долю в жизни: она вызвала его из мирного монастыря и вдруг, нежданно-негаданно, перенесла в Москву, поставила лицом к лицу с плодами петровских реформ, представила ему все общество, всю среду, непосредственно вынесшую на себе удары преобразовательного резца и потому сильно изменившуюся в быте и обычаях своих против заветной старины… Судьба та была не что иное, на этот раз, как один из указов государя, присланный из московской духовной декастерии, которым в сентябре 1724 года призывались молодые, грамотные и способные монахи из всех монастырей в школы. Инквизиторы поспешили сделать на местах распоряжения о немедленном исполнении указа сурового монарха, и в том же сентябре месяце 1724 года из Трегуляевского монастыря наряжено в Москву четверо монахов, в том числе был и Выморков.

— Прощай, — говорил Самуил, придя в Тамбов проститься с женой, — не столь из сожаления к тебе, сколь подтверждая закон Божий, молю тя, замуж не ходи! Потому, если б ты «письма распускного» не дала, то нет ничего, а коли дала ты письмо, да посягнешь замуж, и в том сотворишь ты прелюбодейство!..

— Я б постриглась, — говорила молодая женщина, — да не велят…

Едут молодые грамотники уму-разуму набираться в московскую школу: не чинятся, ведут речи о разных разностях.

— Сказывают, — толкует иеродиакон Корнилий своим спутникам, — сказывают, когда был патриарх, и на вербной неделе важивали у них, патриархов, лошадей государи, и как здравствовал государь царь Иоанн Алексеевич, в такое время приказывал брату своему, Петру Алексеевичу: «Ступай со мной, веди у патриарха лошадь!» И брат-то Петр не повел, а Иоанн Алексеевич и ударил его за то: «Сие уставили святые отцы, — сказал старшой-то брат меньшому, — а ты того не хочешь делать». «Дай только мне сроку, — ответствовал на то Петр, — я это переведу!» Да вот и точно, по-своему и перевел… Опять тож слышно, — продолжал калякать Корнилий, — что велят молодым монахам расстригаться: напрасно он так делает, не бережет он душ христианских! А надлежало б так поступать: ежели б кто хотел расстригаться, и тех бы надобно в костре жечь…

Фанатические толки Корнилия не баламутили, однако, теперь Самуила: в нем еще свежи были вычитанные им доводы из разных «правоверных» книг против подобных заблуждений, и он спешил отвечать Корнилию далеко не так, как тот, быть может, надеялся:

— Напрасно ты так говоришь, — повторял Самуил, — что-де надо желающих выйти из монашества жечь в кострах. Я сам видел в уставе напечатано: «Буде кто не хочет быть монахом, велено монашество снимать и игумену с монахи».

— Бог знает, чему ныне верить…

— Я и в старопечатных книгах о том же видал именно… — подтверждал Самуил. — Так расстричься-то, коли не желаешь быть монахом, — все не грех, а вот грех… Чего он царицу-то постриг, а иную взял? — это — точно грех. Потому, читал это я в Минее-Четье житие Феодора Студита, и там именно повествуется, как-де в бытность его Феодорову царь (а какой по имени — не упомню)… так царь-от такожде — как ноне наш государь — постриг жену свою, а иную взял… И Феодор Студит его в том грехе изобличал не мало, за что по ревности своей претерпел изгнанье и заточение… Ну да, — продолжал Самуил, — вось (авось) уже та (первая жена Петра) и умерла, а мы станем о здравии и о спасении его императорского величества Бога молить… [49]

Последнее «сумнение» Самуила в грехе Петра было не весьма велико и вскоре, когда довелось ему прочесть судное печатное дело царевича Алексея и инокини Елены (Авдотьи Лопухиной), то и приведенное «сумнение» вовсе рассеялось; он согласился с тем, что государь имел вполне право развестись со своей первой женой.

Таким образом, чистый, неповинный уже ни в каких предосудительных, «к хуле их величеств» клонящихся мнениях, явился монах Самуил в первопрестольную столицу.

Явились все четверо в духовную декастерию; там на них начальство посмотрело и велело ехать назад в свой монастырь до нового указа.

Трое из прибывших трегуляевских монахов, как кажется, с радостию выслушали то приказание и поспешили отправиться восвояси, но Самуил не разделял их радости. Напротив того, влекомый сильным желанием учиться, он подал в декастерию письменное доношение, чтоб его поместили в школу. Просьба была исполнена, и монах Самуил определен в школьное учение в Спасский монастырь; жить же и иметь пропитанье молодой сподвижник школьного ученья должен был в одном из чуланов Богоявленского монастыря, за ветошным рядом; в одной келье, разделенной деревянными перегородками на чуланы, Самуил водворен был с другими обучавшимися тоже в школе молодыми людьми: иеродиаконом Савватием и иеромонахом Петром. Знаменитый Богоявленский монастырь вообще был довольно велик, и монахов разных степеней было в нем более тридцати да служителей более десятка.

Самуил явился в Москву, как мы видели, с душою пылкою, умом, алкавшим пищи духовной, разумной, человеком глубоко религиозным и вообще с нравственно-чистою натурою. Нет сомнения, что он думал в Москве найти многое, если не все, хорошее, пред которым бы он мог удивляться, чему мог подражать и учиться… Москву он считал святынею; она свята была в его глазах и древними, благочестно жившими здесь государями, и святою подвижническою жизнью многих мужей, и, наконец, благочестием всего народа; мы уже видели, с какою жадностью он расспрашивал в бытность свою еще в Тамбове у приезжего из Москвы о жизни ревнителей православия… То ли же нашел молодой человек, что ждал, в первопрестольной Москве? К несчастью его, далеко не то, и первое, что не могло не поразить его, — это грубость, дикость, невежественность той среды, в которую введен он был распоряжением духовной декастерии. Быт монахов Богоявленской обители в глазах его являлся грубее и гораздо порочнее быта сотоварищей его по Трегуляевскому монастырю. В монастыре шло разливное море «пьянства и всякаго развратия, как-то: мясоядения, срамословия, блуда». Однокелейники Самуила — иеродиакон Савватий и иеромонах Петр — зачастую бывали шумны, то есть прихватывали хмельное, к тому же далеко не были и грамотеями; так они, будучи малороссами по происхождению, (великорусской) скорописи не знали. Итак, товарищество выдалось Выморкову незавидное.

Что касается начальства, то архимандрит монастыря Иоакинф не пользовался уважением братии: в монастыре по нескольку лет проживали бродяги, пришлые Бог весть отколь монахи; те и другие из братии нередко уклонялись церковной службы — Иоакинф сажал таковых на «чепь», а те во всеуслышание поносили его соромскою, неудобосказываемою бранью… Иоакинф, в свою очередь, не прочь был выругаться и однажды даже резко выразил свое мнение о Петре I, назвав его ни больше ни меньше — как «чертом».