Акакий Белиашвили - Бесики

Анна удивлённо подняла брови и спросила его:

— О каких сплетнях ты говоришь?

— Мало ли что могут болтать враги, госпожа и царица моя!

— А что же именно?

— Может статься, вам наговорят чего-нибудь… — смутился Бардга.

— Я слышала, что царевич страдал родимчиком и что у него была падучая. Больше я ничего не знаю.

— Это я и имел в виду, — с облегчением вздохнул Бардга, убедившись, что Анне больше ничего не известно. — Он немного болел в детстве, как и все мы.

— А сейчас у него не бывает припадков?

— О нет, государыня! Иоанну Мухран-Батони, надеюсь, можно верить. Он подтвердит вам, что я говорю правду. Мы живём у него уже давно, и если бы царевич был действительно одержим падучей, то его светлость знал бы об этом. Царь Соломон сам страдает этой неизлечимой болезнью, вот враги и выдумали, будто царевич Давид, как и его родственник, тоже унаследовал от предков этот недуг. Сказать ведь можно что угодно, а потом доказывай всему миру, что это ложь.

Объяснения Бардга несколько успокоили Анну, но всё же она чувствовала, что Бардга от неё что-то скрывает. При других обстоятельствах одного такого подозрения было бы достаточно, чтобы Анна отказала претенденту на руку внучки, но сейчас она старалась не задумываться над этим.

«Всё это глупости, выдуманные врагами царевича! — думала она. — Иначе разве бы родные его посмели добиваться родства с внучкой сестры великого царя Ираклия? Они устрашились бы гнева государя!»

Так успокаивала себя Анна, но какой-то тайный, внутренний голос говорил ей, что она торопится со свадьбой внучки только для того, чтобы освободиться от соперницы.

Но чем больше старалась она заглушить укоры совести, тем назойливее становился внутренний голос. Ни молитвы, ни хлопоты, ни деланное оживление не помогали ей. Она суетилась, занималась счетами, проверяла приданое, разглядывала шелка, рассылала слуг в разные стороны, но в ушах её беспрерывно звучало: «Ради своего счастья совершаешь грех, приносишь в жертву своему желанию внучку!» «Лжёшь», — мысленно кричала в ответ Анна, но бес, притаившийся где-то в уголке её души, упрямо повторял: «Ради своего счастья, ради своего счастья, ради своего счастья…»

Анна потеряла покой, она не спала ночей. Стараясь утомить себя, она до рассвета при свечах читала псалмы, но сон не касался её глаз, и между строк, словно вертлявые бесенята, мельтешили слова: «Ради своего счастья, ради своего счастья…»

Покрасневшими от бессонницы глазами она прочла слова псалма: «Господи боже, повелитель жизни моей, денно и нощно взываю я к тебе, услышь, внемли мольбам моим, ибо преисполнилась горечи душа моя и жизнь моя стала мученьем ада!» В отчаянии забросив книгу в угол, Анна вскочила с места.

Она подбежала к зеркалу и стала вглядываться в своё отражение. Перед нею в зеркале была какая-то посторонняя женщина со всклокоченными волосами и мрачным, потемневшим лицом, готовая кинуться на неё, чтобы задушить. «Что тебе надо? — Анна стремительно приблизила своё лицо к зеркалу. — Что тебе надо?.. Да, ради своего счастья я поступаю так. Захочу, так дьяволу отдам свою внучку! Оставишь ли ты меня в покое наконец? Душа моя на пороге преисподней, но я не боюсь, не боюсь!..» Нечаянно коснувшись лбом холодного стёкла, она вздрогнула, очнулась, снова легла в постель и мгновенно заснула как убитая.

Наутро Анна спокойно глядела на своё отражение в зеркале, служанки заплетали ей косы, одевали её, украшали драгоценностями, и она, довольная собой, радостно улыбалась.

Подозрения Анны по поводу царевича Давида Георгиевича не были напрасны. Царевич действительно от рождения был слабоумным. Родители немало помучились с ним, приглашали к нему врачей, испробовали множество средств, но всё было безуспешно. Наконец специально приглашённый из Рима врач убедил родителей, что этот врождённый недуг неизлечим, и посоветовал приставить к царевичу слугу или дядьку-дворянина, который держал бы в страхе молодого человека и заблаговременно останавливал его выходки.

Такой страх мог быть внушён только безжалостными побоями, которые отбили бы у царевича охоту вытворять глупости. Но не так-то просто было найти дядьку для царевича: он сам обладал недюжинной силой, и одолеть его было нелегко. После долгих поисков родители остановили свой выбор на сыне кормилицы царевича, который рос вместе с ним и намного превосходил его в силе. Римский врач подробно объяснил слуге, как ему поступать в затруднительных случаях, и предупредил родителей, чтобы те не мешали воспитанию сына и не поддавались чувству сострадания.

С детства привыкший к царевичу и не стеснявшийся его, сын кормилицы усердно выполнял предписания врача и несколько раз в присутствии родителей жестоко избивал своего господина. Напрасно несчастный молил родителей о помощи, отец хладнокровно объяснил ему, что если он не будет делать глупостей, то и бить его не станут, а мать, глотая слёзы, подтвердила слова отца.

Давид был вынужден покориться судьбе, и вскоре сын кормилицы, которого звали Ростомом, а домашние называли Росто, так хорошо вышколил своего воспитанника, что у царевича совершенно не осталось собственной воли. Он вполне подчинился своему слуге, редко раскрывал рот, а если разговаривал, то не иначе, как заглядывая в глаза своему дядьке и дрожа от страха, как бы не сболтнуть лишнего. После каждой провинности царевича Росто, выждав, чтобы они остались вдвоём, заманивал его в подвал и брался за палку; а если Давид пытался защищаться, Росто бросал его на землю и катал ногами, как мяч.

После каждого такого избиения царевич по нескольку дней лежал в постели, а Росто, озлобленный против всего мира, опускался на колени в прокопчённой людской и часами молился:

— Господи! Спроси с того, кто ввёл меня в этот грех! Ты знаешь, что я невиновен! Верни этому несчастному разум и сними с меня этот крест!

Эта своеобразная и жестокая обязанность заставила Росто привязаться к своему царевичу и полюбить его какой-то болезненной, но сильной любовью. Он готов был сразиться ради царевича со всем светом. Чего бы ни пожелал Давид, Росто готов был сейчас же выполнить его желание, но, как только у царевича начинался приступ его болезни, Росто снова становился неумолимым палачом.

Некоторое время царевич и Росто жили одни на берегу Ингури, в плетёной хижине Бардга Чиковани, и не показывались никому на глаза. Так продолжалось, пока Росто не удалось вышколить своего больного, после чего оба переселились во дворец Дадиани, в помещение, специально отведённое для гостей. Здесь Давида облачили в богатые одежды и постепенно стали приучать к придворным обычаям, к общению с знатными и высокопоставленными людьми. Росто неотлучно находился при Давиде: во время празднеств и приёмов во дворце верный слуга возносил благодарность богу, видя, что его господни хорошо ведёт себя в обществе. Давид был совершенно невежествен и по большей части не принимал участия в беседах, не понимая ни слова из того, о чём беседовали высшие вельможи. Он вмешивался в разговор только тогда, когда к нему обращались с вопросом. По каким-то особым, никому, кроме него, не заметным признакам Росто предугадывал заранее приближение припадка и тотчас же уводил Давида из общества.