Энтони О'Нил - Шехерезада

И вот в день парада в павильоне перед аль-Хульдом к халифу присоединилась лучезарная Шехерезада, унылый, страдающий Шахрияр, заинтересованный ибн-Шаак, погруженный в расчеты Фадль ибн-Рабия, всевозможные кади, придворные, военачальники, представители казначейства, несущие открытый ларец с золотыми монетами, символизирующими награду, ожидающую спасителя. Неподалеку, в передних рядах толпы, стоял, хрипло дыша, Теодред, опираясь на суковатую палку, с таким откровенно мстительным выражением на лице, что Гарун почти решился вновь отправить его в тюрьму Матбак. Но это означало бы отрицание его роли в спасении, возвращение чувства вины перед ним и гложущего любопытства по поводу точного содержания второго фрагмента пророчества сивиллы.

Собственно, монах очень многое мог бы поведать халифу. Река дымится кровью, улицы запружены обнаженными воинами, на рынках властвуют собаки, страшный пожар, рухнувший Зеленый купол, снесенные ливнем дома, нашествие песьеголовых людей, поругание старых царей, нашествие варваров, воздвижение скульптурных идолов халифа, война огненных молний — все это произойдет через много лет после того, как могила Гаруна аль-Рашида исчезнет с лица земли, а личность его растворится в смеси исторических и вымышленных фигур. Все это предсказано во втором фрагменте, который сам будет уничтожен при извержении Этны всего через пять лет.

Но сейчас время праздновать — это даже Теодред признал и вместе с прочими повернулся к церемониальной дороге, стремясь взглянуть на уже легендарного Халиса, ожидая кульминации первого пророчества.

Исхак встретил Юсуфа, выходившего из мечети Русафа. Вор был свежевымыт, ухожен, одет в чистую джуббу, новый тюрбан и сандалии, слизывал с пальцев остатки миндальных сливок.

— От халифских щедрот, — объяснил он с кривой усмешкой. — Я просто отсыпался, ничего не делал, а на меня просыпался дождь из динаров. Милостыня нуждающимся и инвалидам. Справедливая награда.

— Нет такой награды, которой ты не заслужил, — искренне сказал Исхак, не чувствуя ни малейшей неловкости оттого, что говорит эти слова Юсуфу после двух лет насмешек, уколов, горящих презрением взглядов; теперь они больше похожи на братьев, вышедших из долгой, но не смертельной вражды.

— Я делал это не ради награды, — сказал Юсуф. — Ты тоже.

— Теперь чем займешься?

Тот ответил не сразу, оглядываясь, будто в последний раз, на рынок Худаир, где лавочники закрывались на день, вливаясь в уличные толпы. Ветер по-прежнему разносил вокруг дохлую саранчу. В лучах скользившего по небу солнца поднималась гнилая дымка.

— Горящая стрела… — пробормотал он, пожав плечами.

— Сказки будешь записывать? — заморгал Исхак.

— Надо только перо привязать к культе, вот и все.

Исхак изумленно, восторженно охнул:

— Откуда начнешь?

— Всегда хотел Индии повидать. Изнутри.

— Главная сказочница как раз здесь, — напомнил Исхак.

— Со временем я ее встречу, если до того дойдет дело. Но искать больше не буду.

— Ее заставишь тебя искать?

— И, возможно, в последний момент меня кто-нибудь у нее украдет. Белокурая красавица.

— Значит, не обижаешься?

— Для обиды у меня нет повода. А вот другие… павшие…

Исхак мрачно кивнул:

— Они будут жить, покоясь в наших сердцах.

Юсуф с любопытством взглянул на него.

— Это на тебя не похоже.

Исхак помолчал, обдумывая замечание.

— Пожалуй, — хмуро согласился он.

— Знаешь, у тебя еще есть талант. Зилл огорчится, даже после смерти, если ты решишь не использовать свой дар.

Исхак пробежался пальцами по снежной бороде.

— Поэт, — возразил он, — должен рябь в пруду поднимать. Нет никаких свидетельств, что Абуль-Атыйя хоть сколько-нибудь возмутил водную гладь.

— Да ведь пруд безбрежен, как океан. Никогда не знаешь, где разобьются волны.

— Я немедленно снова стал бы поэтом, — вымолвил Исхак, обдумывая возможность, — если б это позволило купить тебе лодку. Через год целый флот приобрел бы.

— Ты поэт. Сомневаюсь, чтоб торговля принесла тебе счастье.

— Она даст мне счастье с тобой расплатиться.

— Никакой расплаты не требуется. Мне всегда хотелось совершить благородный поступок.

— Тогда разреши продать хоть один стих. Куплю тебе по крайней мере верблюдицу.

— Обойдусь.

— Далеко не доедешь.

Юсуф беззлобно подмигнул:

— Не забудь, вор всегда вор.

Исхак, кажется, угадал его мысль.

— А ковры никогда не летают, — многозначительно добавил он.

Они шли мимо бани Ибн Фируз, где впервые похитили Шехерезаду, и Юсуф с удовольствием вдыхал розоватый воздух.

— Хорошо видеть новый рассвет. Чувствовать кожей прохладное дуновение. Жизнь стоит беречь. С этим ты хотя бы согласен?

— По-моему, она предпочтительнее смерти, — с трудом согласился Исхак.

Юсуф фыркнул:

— Начало положено. Я уверен, однажды ты снова научишься улыбаться.

— Чтоб тебе услужить, сделаю все, что в моих силах, — пообещал Исхак, впрочем, не удержавшись от последней едкой нотки. — Подразумевая, естественно, что мы с тобой проживем еще неделю.

Он имел в виду до сих пор до конца не исполнившееся пророчество сивиллы, где сказано, что в живых останется только один спаситель. Юсуф же по-прежнему игнорировал это.

— Если одному из нас суждено умереть, это должно произойти очень скоро.

— Просто предупреждаю. Сейчас не время для рискованных действий.

— Как раз самое подходящее время для рискованных действий, — возразил Юсуф, когда они остановились на углу улицы вдоль канала Махди, готовясь дальше отправиться каждый своей дорогой. — Для того чтоб бросить вызов. Поспорить с любой судьбой, кроме той, которую сам себе предназначил.

— Аллах может разгневаться.

— Я верю в Аллаха, — сказал Юсуф, — но никогда не верил в пророчества.

С таким жизнерадостным заявлением он оставил аскета, свернул на восток, исчез на улице Обетов. Но, переходя через мост Барадан в квартал Шаммазия, увидел неподалеку от дворца Абу-Наср нечто такое, что чуть не изменил своему убеждению.

Исхак спешил к Хорасанской дороге, чтобы присутствовать при триумфе Халиса. На рынке Яхья заметил на высоком помосте мрачного равви, обращавшегося к прохожим со стихами, написанными с суфийской страстью.