Энтони О'Нил - Шехерезада

— Кажется, ты в него твердо веришь.

— По-прежнему верю, — солгал ибн-Шаак.

Гарун посмотрел на него, как бы забавляясь идеей заставить его взять свои слова обратно ценой жизни, должности или чего-то еще. Но вместо того снова тяжко вздохнул, глядя в сгущавшуюся за окном темноту.

— Она снова мне снилась, — задумчиво молвил он.

Ибн-Шаак промолчал в ответ на столь неожиданное признание.

— Шехерезада, — без всякой необходимости пояснил халиф. — Не могу понять мужчину, который ею владеет… а потом бросает… повергая в смятение царство… живет среди подозрений и ненависти…

— Могу только предположить, — проскрипел ибн-Шаак, — что пресыщенные правители втайне наслаждаются хаосом.

— Наслаждаются хаосом… — повторил Гарун и задумался.

Ибн-Шаак мысленно обругал себя. Он знал, что самоуничижительные раздумья халифа жаждут невинных с виду замечаний, всего, способного вымостить скорбью близкий уже путь к могиле. Знал, о плетущихся вокруг Гаруна интригах — двоедушных визирях, сыновьях-заговорщиках, — и хотя сам уже делал шаги к сближению с Абдуллой ради обеспечения своего будущего, с одной стороны, был, слишком стар и предан Гаруну, любил его, могущественного и в то же время наивного, что никак не мог выступить против него. Смерть халифа могла послужить для начальника шурты сигналом о лишении власти и силы. С другой стороны, пока еще у живого Гаруна есть командир, безупречный друг, партнер за шахматной доской, который фактически держит в своих руках багдадские улицы.

— Хаос особенно нравится мелким царькам, — добавил ибн-Шаак, пытаясь запудрить халифу мозги. — Он создает иллюзию сложности.

Но Гарун не слушал, угрюмо глядя в пол, полностью погрузившись в угрызения совести. Ибн-Шаак покорно терпел мучительное молчание, дожидаясь, когда собеседник сочтет, что вполне настрадался.

— Абу-Новас… — молвил тот через какое-то время, словно найдя ответ, заставивший ибн-Шаака нахмуриться.

— Прошу прощения, о повелитель? — переспросил он несколько неодобрительным тоном.

— Абу-Новас, — повторил Гарун, поднимая глаза. — Твои люди смогут найти его или не смогут?

Ибн-Шаак замешкался в нерешительности.

— Ну… — промямлил он, — …по-моему, смогут. — Ему вовсе не нравилось желание халифа найти утешение в дразнящих муджинах — насмешливых и презрительных стихах Абу-Новаса, нарочитая красота которых хотя ненадолго и отвлекает, но со временем лишь неизбежно усиливает отчаяние. Гораздо лучше утешает поэзия зухдийят [71] Зухдийят — исламская аскетическая поэзия. , внушающая ощущение общей безнадежности.

— Смогут или не смогут? — рявкнул халиф, проявляя свой норов.

— Думаю, о повелитель, его можно найти, — ответил ибн-Шаак, — если ты действительно того хочешь.

— Очень хорошо, — заключил Гарун, когда вошел дворецкий, доложивший о прибытии аль-Шатранджи. — Тогда пусть найдут его. И как можно скорей. У меня для него есть особое поручение.

Вольного поэта, певца легкого поведения, прославлявшего пороки, по-царски потакавшего своим желаниям, посланец ибн-Шаака нашел спящим в сдававшейся комнате в банях Бали-аль-Салиф, о которых ходило множество разнообразных, но недоказанных слухов.

— Эй ты! — крикнул офицер шурты, морща нос в испарениях, поднимавшихся от обнаженных тел. — Встать!

Абу-Новас проснулся, нахмурился, вгляделся в туман, разглядел кудрявого юношу в тесно облегавшей форме, который смотрел на него, держась на презрительном расстоянии.

— Именно ты. Вставай!

Абу-Новас встряхнулся, блаженно принюхался, осмотрел миловидного офицера, словно тот предлагал ему банное полотенце.

— Я ни перед кем не встаю, — проворчал он, шире раздвинув ноги, к еще большему негодованию юноши, в полной красе увидевшего хорошо отполированный член. — Чем заслужил я подобную честь?

— Приказ халифа, — отчеканил молодой человек.

— Только-то? — фыркнул Абу-Новас.

— Вставай! — напряженно вымолвил офицер, отводя глаза, ибо поэт опустил руку, почесывая мошонку, как бабуин. — Халиф приказал тебе стихи писать, и сейчас же!

Абу-Новас озадаченно насупился:

— Говоришь, стихи приказал написать? — Он почта не слышал об аль-Рашиде после парада, на котором был выставлен перед блистательной Шехерезадой в виде ценного экспоната зверинца, и, чуткий к подобным тычкам, решил немного поупрямиться. — И какие же? Сатирические? Застольные? Сладострастные?

— Какая разница? — криво усмехнулся офицер.

— Какие стихи? В каком роде? — Абу-Новас сел, бессознательно поглаживая густые курчавые волосы на груди. — Скажи, мальчик. Мы уже почти подружились. — Откуда-то послышался сдавленный смешок.

— Я тебе ничего говорить не обязан. Сейчас же вставай, или я…

— Никуда не пойду, молодой человек, пока ты не скажешь, какие я должен написать стихи.

— …или я тебя вытащу силой!

— Можешь тащить меня сколько угодно, мальчик, или копьем погонять, но как же я могу работать, не зная, над чем? Тебе должны были объяснить.

Офицер вспыхнул.

— Суфийские стихи, — сердито выпалил он. — Ну, вставай!

Абу-Новас заморгал.

— Зухдийят? Аскетические стихи? Он хочет, чтоб я их написал? В самом деле, так и сказал?

— Так и сказал. Ну…

— Хочет, чтоб я писал в стиле Абуль-Атыйи? Действительно так тебе и сказал?

— Больше ничего не знаю, — отрезал офицер, словно дальнейшие откровения были бы знаком близости. — Давай, пошевеливай жирными ногами, берись за работу, или я подожгу эту комнату. — У него горло перехватывало от отвращения, хотелось лишь поскорее убраться оттуда.

Абу-Новас несколько минут подумал, фыркнул, сглотнул, сбросил с себя безволосые руки и ноги, поднялся громадной пьяной тушей с болтавшимся между ногами, как маятник, членом.

— Хвала Аллаху… — задумчиво проговорил он, обретя наконец равновесие. — Я уж думал, глупый старый хрен никогда не попросит.

илл пережил, пожалуй, самый тяжкий момент — пьяное безразличие парализовало его, и он долго не мог прийти в себя, а когда опомнился, то почувствовал, что лишился к себе уважения. Затем эти угрызения совета сменились более насущными заботами: бурчавший желудок, измученное тело, незнакомое ощущение, будто в теле не осталось жидкости и оно наполнено золой.

Этот момент настал на второй день такой несравненной жары, что сам воздух обманчиво казался водой, жара представлялась силой, которая действует по собственной программе: сначала сдержанно приманивает, влечет в свои объятия, потом накатывает волнами, которые гораздо мощнее морских. Остатков этой силы — ночь они провели под скалой, обмениваясь только хмыканьем и ворчанием, — вполне хватало. Ядовитая вода из колодца со сгнившим трупом действовала на организм еще хуже, чем финики Шахрияра, а подкрепиться было практически нечем: несколько кусочков заячьей тушки, щедро преподнесенной сокольничим, несколько крошек хлеба, немножко сахара, масла — и ни капли питьевой воды. Тошнотворно зловонные верблюдицы с полными слез глазами молока не давали, не проявляли никаких признаков своей пресловутой выносливости, пребывая в постоянном раздражении. Они жадно кидались к любой растительности, но кроме чудом выжившего куста или травинки ничего не было — пустыня поистине напоминала описанный в Коране ад, где грешники бродят в раскаленной обуви, пьют кипящую грязную воду, одолеваемые со всех сторон смертью.