Иван Кондратьев - Бич Божий

Едва кончилось совещание, как в хоромы к Болемиру явились жрецы кыянские и просили в возблагодарение богов за столь радостное событие принести жертвы человеческие. Болемир изъявил свое согласие и обещал быть на празднестве.

Жертвоприношение назначено было на утро следующего дня.

Свежее и приятное утро глянуло на Киев после буйной ночи всеобщего пиршества. Следы пиршества еще не совсем изгладились: еще много ходило по Киеву хмельных голов, еще много оставалось недопитых медов, и кыяне допивали их, охмеляя себя и их сладостью, и сладостью гусляровых песен.

И в то время, когда стогны Киева еще оглашались веселыми голосами запоздалых любителей хмельных медов, один из возвышенных берегов Днепра оглашался совсем другого рода звуками — там воздвигался чудовищный костер из камня и дерева.

Костер этот воздвигался у подножия высокой, каменной, из серого гранита статуи Перуна, мечущего из правой руки гром и молнии в виде длинных крылатых стрел.

Сначала на пространстве одной квадратной сажени были положены в несколько рядов булыжные, обтесанные в квадрат камни. Вышина их простиралась до двух аршин.

На камни был положен невысокий сруб в один ряд из свежего соснового леса.

Возле сруба с восточной стороны был положен квадратный черный камень, камень — священный, жертвенный.

В сруб накидали множество сухого дерева, хвороста, каких-то символических, из дерева, изображений, и костер был готов.

Немного ранее полудня к костру направилась жертвенная процессия.

Впереди всех один кыянин вел белоснежного коня с длинной заплетенной гривой и хвостом и с раскрашенными копытами.

Конь этот был священное животное и содержался жрецами в священной роще. Там его кормили, холили, там он, устарев, околевал, там же его и погребали с особенным почетом и языческими обрядами.

Содержание священного коня составляло одну из важнейших обязанностей жрецов, и вместе с тем белый конь служил эмблемой их чистоты и власти. Особенно много хлопот доставляло жрецам, в случае смерти коня, отыскивание такого же нового. В касте жрецов это отыскивание составляло целую эпоху. Когда конь находился, жрецы успокаивались, когда же его не было — прекращались все жертвоприношения, а поэтому жрецы перед народом теряли и свое значение, и свою силу на его духовный быт.

А между тем от коня требовалось очень немногое. По его ржанию, к которому его возбуждали, узнавали, будет ли жертва угодна языческому богу или нет.

Выводимому из ржания коня предзнаменованию верил не только простой народ, но и люди высшего сословия. Они полагали, что белый конь, служа божеству, составляет и поверенного божества.

Никогда не случалось, чтобы жертва не была угодна богу, потому что всякое ржание коня жрецы ловко истолковывали в свою пользу.

За конем шли два жреца в белых балахонах с дубовыми венками на головах. Балахоны их были подпоясаны широким пурпуровым поясом. Каждый из них держал в руках длинный жертвенный нож.

За жрецами шли обреченные на жертву: отрок и отроковица.

Несчастные были покрыты с головы до ног холщовым мешком.

Они не шли, а скорее были несомы: их вели и поддерживали четверо жреческих прислужников.

Вслед за обреченными, окруженный множеством венедов, ехал сам Болемир, виновник настоящего торжества.

Как-то тупо и странно смотрел он на всю эту торжественную процессию.

Напоминала ли она ему что-либо грустное или он, по обыкновению победителей и как новый могущественный царь славянский, считал для себя подобную жертву совершенно естественной и необходимой, только он не подавал ни малейшего признака участия к тому, что вокруг него происходит.

За Болемиром пешком и на конях тянулась громада венедов-победителей, а за ними — сотни кыян, одетых в самые разнообразные праздничные одежды.

Приблизившись к приготовленному костру, белый конь вдруг заиграл, начал весело подниматься на дыбы и заржал тем веселым, тем гордо-сознательным голосом, которым дикие свободные кони ржут, почуяв близость таких же, как и они, свободных и быстрых, как ветер, обитателей беспредельных зеленеющих степей.

Вся толпа народа, двигавшаяся к костру, как один человек, издала крики радости, потому что она слышала явное предзнаменование, что предполагаемая жертва угодна Перуну и будет принята им с любовью.

Значение коня кончилось, и его снова повели в священную рощу, до нового требования.

Начиналось значение жрецов.

Подойдя к жертвенному камню, оба жреца пали пред ним ниц.

Полежав таким образом некоторое время, они встали и начали осенять камень какими-то таинственными знаками ножом и руками.

После этого к ним подвели отрока и отроковицу.

С них сняли мешки, и несчастные предстали перед народом во всем ужасе ожидающей их участи.

Бледные, дрожащие, с дико блуждающими взорами, они, казалось, потеряли всякое сознание и походили на ягнят, в глазах которых режут их кормилицу-мать.

Затем в груду хвороста, который был накидан в середину костра, один из жрецов, шепча про себя молитву, кинул искру священного огня.

Огонь этот был принесен из священной рощи и получился от трения одного дерева о другое в священной же роще.

Костер быстро вспыхнул, а пламя сразу высоко поднялось к небесам.

Это было новым знаком того, что жертва угодна Перуну и будет им принята с любовью.

Далее следовала главная часть жертвоприношения — зарезывание обреченных.

Первым был зарезан отрок.

Он даже не вскрикнул, когда нож жреца коснулся его горла; тихо, как подкошенный колос, он упал на землю.

Жрец сейчас же обрубил у него руки, ноги и голову.

Сначала на костер была брошена голова, потом руки, а потом ноги.

Синеватым и смрадным пламенем вспыхнул костер, когда на него упало человеческое мясо.

С каждой минутой смрад становился сильнее и тяжелее, но народ, исполненный божественного настроения, казалось, не только с охотой, но даже с наслаждением вдыхал в себя этот отвратительный запах…

Вскоре огонь снова запылал яркими светлыми полосами, испуская легкий, синеватый дымок.

Очередь была за отроковицей.

С отроковицей не так легко было справиться.

Несчастная девушка, полная, вероятно, надежд на жизнь и счастье, не хотела умирать за благо народное, которого она еще не понимала.

Она долго билась, стонала, кричала, молила о пощаде.

— Матушка! — кричала она. — Ратуй меня, бедную! Ратуй!..

В ответ ей в толпе народа, которая находилась ближе к костру, раздалось дикое, неудержимое рыдание, из которого тяжело и быстро вырывались болезненные, многострадальные слова:

— Дочь моя! Дочь!..

Народ молчал. В воздухе тоже была тишина невообразимая. Яркое летнее солнце высоко уже стояло на небе и благодатно освещало и весь Киев и всю эту громадную толпу народа, собравшуюся для бесчеловечного зрелища. Только один Днепр, на берегу которого происходила эта страшная, бесцельная картина, спокойно, точно с недовольством и озлоблением, плескался и урчал, неся свои возмутившиеся воды далеко-далеко от места безумного приношения. Зато истукан Перун, ярко освещаемый и лучами летнего солнца и пламенем разгоревшегося костра, стоял во сем величии языческого бога и как бы торжествовал свою языческую кровавую славу…