Наталья Манасеина - Царевны

Осеняет себя крестом, когда-то недругам, как Божья гроза, страшный, а теперь уже одряхлевший от старости, Юрий Алексеевич. Сберегателем молодого царя, умирая, Алексей Михайлович его патриарху назвал. Свято волю покойного князь соблюсти хочет. А как соблюдёшь? Обережешь ли, когда лиходей, под личиной друга, к постели государской подходит?

— Злодейство, Матвеевым уготованное, еще кто, кроме тебя, видал ли? — прерывисто от сильного волнения допрашивает князь.

— Видела мама царева, Хитрово Анна Петровна.

— До конца «постнице» верить нельзя, — оборвал Хитрово Долгорукий.

— Языков, постельничий, здесь был, Лихачев-стольник, — поспешил прибавить боярин.

— Вот эти надежнее будут. Языков великой остроты человек. У Лихачева совесть добрая, разум большой… — точно проверяя про себя уже раньше сделанную им оценку людей, говорил, насупившись, старый князь. — Лихачева я еще воспитателем покойного наследника Алексея Алексеевича знавал… Таким людям поверить можно. — И вдруг вскипел. Забывши всякую осторожность, волю своему могучему голосу Долгорукий дал:

— А поверить, что предпринять-то? У Матвеева на руках вся аптека…

— Потише ты, княже, — испуганно остановил его Хитрово. — Дело тайности большой, а ты на весь дворец кричишь.

Совсем растерялся Юрий Алексеевич. Ширинкой вспотевшее лицо утирает. Ноги его, тяжелого, огромного, больше держать не хотят. На лавку опустился князь, а Хитрово, вытянув худую шею, такую длинную, что она из боярского высокого воротника вылезает, над князем, словно коршун над добычей, закружился.

— Ох, и сам я света невзвидел, когда про злодейство узнал. И у меня, как и у тебя, Юрий Алексеевич, дух захватило. Отдышись малость, а там и за дело, поразмыслим, примемся. Мешкать-то некогда. Что раз лиходею не удалось, в другой раз повторить можно. Зорка царевна София Алексеевна, да и она как бы не проглядела чего. Матвеева, не медля, от аптеки отставить надобно.

— Не медля, отставить, — послушно повторил Долгорукий и вдруг остановился, пораженный внезапной мыслью: Оберегателем великого приказа Посольского мы Артамона оставим, — немного помолчав, продолжал он. — Без него нам не справиться. Царь молод не в меру, а мы с тобою не в меру стары. Не по годам нам, Богдан Матвеевич, за большие дела хвататься. Сам знаешь, каковы Милославские! малограмотны, да и корыстники. Дальше, чем Матвеев, они меня с тобой от царя отодвинут.

— А Языкова с Лихачевым забыл, князь? — перебил Долгорукого Хитрово. — Ежели нам в большой милости у царя, старости нашей ради, все равно не удержаться — их пропустим, дабы чего самим из рук не выпустить. Оба боярина ума великого и ни с кем во дворце родством не запутаны. Твердо и постоянно их восхваляя, в милость к государю обоих введем. Нам они привержены за свое возвеличение станут… Смекаешь, как все теперь быть надлежит?

Опустив голову, только вздохнул тяжело старый князь.

— Супротивником государю моему покойному как бы не оказался я… Верил Матвееву он… Другом своим называл.

Все еще сильно колеблется Долгорукий. А Хитрово ему:

— Сам государь покойный с того света тебя, князь Юрий Алексеевич, благословит, ежели ты сына его, им же и цари поставленного, на престоле его родительском от измены оградишь. Оберегателем молодого царя тебя, никого другого, назначили.

Поднялся с лавки резной Юрий Алексеевич, широким крестом перекрестился на большой образ Спасителя, что позади государского престола в лампадах неугасимых светился, и сказал:

— Прости меня, Господи, ежели по недомыслию человеческому, ошибусь я, выполняя долг, царем мне завещанный. Раба своего, воле Твоей и государской покорного, не до конца осуди, Многомилостивый!

И уже деловито, к Хитрово обратившись, прибавил:

— С боярами, с кем надобно, переговори, Богдан Матвеевич. Анну Петровну оповести, чтобы до времени, пока дело решится, болящего царя дохтурскими лекарствами не поили.

— Так и царевна София Алексеевна уже наказывала, — прибавил Хитрово.

Гулко раздались в Грановитой шаги боярские. Тяжело за ушедшими бухнула дверь золоченая. Тихо в опустевшей палате. С потолка расписного Бог Саваоф с воинством ангельским над золотым престолом вознесся. Со стен лики мученические, апостольские и пророческие глядят. Здесь же и великие князья московские, и государи, сколько их было, псе до единого.

Все, кто здесь в палате, из мира ушли, истинную правду познали. А в жилых покоях низкосводчатых живые люди, друг друга улещая, оговаривая и обманывая, свою человеческую правду строят.

Много чада удушливого, едкого подымется, много слез прольется, не мало жизней будет загублено, прежде чем люди к правде настоящей придут.

Не верит Федосьюшка сестрице Софье, что все «к хорошему пошло».

— Малое время еще обождите, а там и всех вас я за собою из терема выведу… Не долго уже…

Так сестрицам Софья говорит, и все они, кроме Федосьюшки, радуются. Одну Федосьюшку не веселят сестрицыны слова.

Уже давно, с самых похорон батюшкиных, Алексеевны волю взяли. Не спрашиваясь, когда вздумается и куда вздумается, они теперь по теремам прохаживаются. Да если бы и захотели — спрашиваться не у кого. Царица у себя в покоях, запершись, сидит. Федосьюшку, свою любимицу, и ту не сразу до себя допустила. Боярыне, приход царевны оповестившей, сказать приказала, что ей, царице, недужится. Так и ушла бы к себе царевна, да дети, как услыхали, кто пришел, крик подняли.

— Сестрицу к нам! — царевич Петр закричал.

Натальюшка книгу потешную в ту пору держала, с книгой так к дверям и бросилась. Федорушка в ходильном стульце запрыгала.

— Федосьюшка! Федосьюшка!

Вернули Федосьюшку.

Хотела царевна, как бывало, к царице с лаской прильнуть, но глянула в очи ее скорбные, и опустились руки, к мачехе протянутые. Словно стену перед собой увидали царевна. Хорошо еще, что дети малые помогли: ухватили сестрицу за руки, каждый в свою сторону тащит. Петрушенька — к пушечкам, Натальюшка книжку показывает, Федорушка — кубарик расписной протягивает. Из пушечки с Петрушенькой постреляла, картинки с Наталыошкой поглядела, а как запустила кубарик для Федорушки, тут ее и царица к себе кликнула.

— Деток, мамушки, подальше унесите. С царевной на свободе перемолвиться хочу, — сказала Наталья Кирилловна.

Подхватили мамушки девочек. Те только рты успели раскрыть. Плакать им уже за дверями пришлось. Петрушенька, в чем дело, побыстрее смекнул. С нянюшками, с мамушками, словно с воинством вражеским, в бой вступил. Кого ногой, кого рукой — всех разметал. Не успели в себя пестуньи прийти, а царевич уже у матери на коленях, всклокоченной в бою головой к груди ее прижимается.