Наталья Манасеина - Царевны

— Прикажи им, родная, меня не трогать, — шепотком просит.

Отказать сиротинке у царицы сил нету:

— Пускай у меня посидит сынок. А вы все уйдите.

Ушли боярыни.

— Страшные дела ноне у нас, Федосьюшка, во дворе творятся, — тяжело вздохнув, начала царица. — Сказывали мне, будто царя молодого Софья совсем обошла. Только не похоже, что к доброму его поведет. На Артамона Сергеича чего только не наплели… Батюшку моего с братьями в покои царские не допускают… Боязно мне, беззащитной…

— Матушка, а я у тебя на что? Я ли тебе не заступник? Только слово скажи! Да я тебя, матушка, не хуже Федора Тыринова, из какой хочешь беды на руках вынесу. Всем ворогам головы поснесу!

Вскочил мальчик с материнских колен, за саблю золоченую, к поясу привешенную, ухватился.

— Тише, сынок, — остановила его Наталья Кирилловна. — Петрушенька больше, чем по годам ему полагается, смыслит, — вставила она для Федосьюшки. — Вышел бы ты из горницы, сыночек, — прибавила, наклонившись к мальчику.

Нахмурился царевич, но нежданно лицо его сразу другим сделалось.

— Ухожу, велению твоему государскому покорный, — торжественно объявил он. Наклонил голову и пошел к дверям, довольный, что нежданным послушанием утешил мать и удивил Федосьюшку.

Улыбнулась вслед сыну скорбная царица. Засмеялась царевна. И стенки как не бывало. Опять, как и прежде, любовно заговорили между собою мачеха с падчерицей. Плакалась Наталья Кирилловна на судьбу свою горькую, ласковыми словами утешала ее Федосьюшка, сама вместе с мачехой плакала. Заговорились они, не сразу услыхали, что к ним в дверь стучат. Боярыня с докладом, что боярин Матвеев пожаловал, в покой вошла.

Задрожала царица, когда взглянула на друга своего верного. Тихонечко Федосьюшка вскрикнула. В сгорбленном, на ногах не твердом, дряхлом старике трудно было признать еще недавно величавого и бодрого, несмотря на его большие годы, боярина. А он, едва в покой ступил, едва поклон отвесил, тут же на скамью возле дверей так и рухнул.

— Прости, государыня, на ногах не стою. Сокрушен наветами вражескими. Отравителем ноне бояре меня прокричали, — глухо и скорбно заговорил Артамон Сергеевич. — Укоряли, будто я государя моего Федора Алексеевича извести лекарствами хотел. А я его Феденькой звал, младенчиком на руках пестовал…

Закрыв лицо руками, заплакал старый боярин.

— Неужто молодой государь ворогам моим веру даст? Неужто за слугу своего не заступится? — сквозь туман слезный глядя на Наталью Кирилловну, спрашивал Артамон Сергеевич.

Молчала, низко голову опустив, царица. Горько плакала, прижавшись к ней, Федосьюшка. И вдруг на царевну словно просветленье сошло. Слезы наскоро осушив, к дверям побежала Федосьюшка. Ни царица, ни Матвеев того, что она уходит, не разобрали. В печали великой не до того им было. А Федосьюшка сенями, сенцами, переходами ближними к себе, в терема девичьи заспешила.

«Поскорей обо всем сестрицам поведать надобно. У них да у государынь-теток заступы просить…»

Прямо к Марфиньке толкнулась Федосьюшка. «Софьюшка у братца все. Так к Марфиньке». А у Марфиньки уже все сестрицы в сборе. И все уже все про Матвеева знают.

Шумят, разговаривают, головами в золотых вешщц покачивают, руками всплескивают.

Федосьюшка только на порог встала, рта еще раскрыть не успела, а они все к ней так и метнулись.

— Чернокнижник Матвеев, оказывается…

— С нечистыми духами Артамон знается.

— Богоотступник он!

Глаза у сестриц испуганные, голоса обрываются. Из покоя рядом перепуганные боярыни с мамушками выглядывают. Из других дверей боярышни с девушками сенными. Опешила Федосьюшка. Слова ей сестрицы вымолвить не дали, такого насказали, что про свое царевна не сразу и вспомнила. Стояла после всех рассказов растерянная, ресницами, еще мокрыми от недавних слез, моргала. А сестрицы, друг друга перебивая, свое твердили:

— У Артамона лечебник чародейский нашли…

— Цифирью весь тот лечебник записан…

— Оттуда боярин про всякие зелья вычитывал…

— Он вычитывал, а дохтура зелье стряпали…

— Братцу Федору на погибель… Ох, жалко Феденьку!

— Погубят его лиходеи!

Евдокеюшка первая заголосила. Обнимаясь и прижимаясь друг к другу, заплакали все Алексеевны.

— Сестрицы-голубушки, — заливаясь, как и они, слезами, взмолилась Федосьюшка, — ничего я в толк не возьму…

Но ее тонкого голоса никто не расслышал.

— Марфинька, хоть ты расскажи мне, что случилось?

Пожалела Марфинька сестрицу меньшую. За плечи Федосьюшку обняв, рядом с собою на лавку ее усадила, все, что сама знала, ей поведала:

— Матвеев с дохтуром Симоном и греком Спафарием да с сыном своим родным, у себя в покое запершись, черную книгу вместе читали, зелья для повреждения государского здоровья по ней выискивали. По той книге Спафарий учил боярина с сыном, как духов нечистых вызывать… И налетело нечисти этой в палату видимо-невидимо…

Марфинька рассказывает, сестрицы вокруг охают, ахают, от страха друг к дружке, словно тростинки от ветра, приникают.

— Не верится мне, что Артамон Сергеич чернокнижником сделался, — непривычно громко и решительно проговорила Федосьюшка. — Оговорили боярина.

— Не веришь? Оговорили? — напустились на нее сестры. — Матвеев братца загубить хотел, а она: «Оговорили боярина!» Захарка-карл от побоев Артамона чуть живой лежит. Нечаянно в палате за печкой, где черную книгу читали, карла заснул. Он и чертей видал. Расхрапелся, а боярин его из-за печки за волосья вытащил. Уж Артамон карлу бил, бил… Ногами топтал… Два ребра ему поломал…

Съежилась Федосьюшка. Замолчала. Всех Алексеевн она моложе, всех ростом пониже, всех тоньше. И голос у нее слабый, да и не отговорная она. Растерялась царевна, и в это время как раз Софья в покой вошла.

— Софьюшка! — бросилась к старшей сестре Федосьюшка. — Скажи, что неправда все. Сергеич братцу лиходеем не будет.

Легонько отстранив от себя Федосьюшку и в то же время обеими руками придерживая ее за плечи, заглянула Софья в запухшие детские глаза.

— Правда, все правда, Федосьюшка. Благодарение Господу, даровавшему нам от лиходея спасение.

И голос Софьи не дрогнул. Во всю ширину раскрывшиеся глаза молитвенно образ искали.

А ночью глубокой, когда во дворце все уже давно спали, царевна, как обеспокоенная львица, по опочивальне до рассвета ходила. «Тяжко мне! За всех одна я. Назад повернуть — замки, запоры, тюрьма вечная. Не для меня одной… Впереди… Впереди жизнь вольная! Отдышатся сестры-затворницы. Спешить надобно: пропустишь время — и пропадет жизнь их, как у тёток, в неволе состарившихся, уже пропала. А я одна за все ответ дам. Брату недужному советчицей, подобно Пульхерии Византийской, стану. Советами добрыми все искуплю…»