Наталья Манасеина - Царевны

Обе румяные, веселые. У обеих глаза блестят.

— Рань этакую поднялась! — всплеснула руками мамушка. — И оделась уже! Да и в душегрее, никак? — все больше и больше удивлялась Дарья Силишна. — Да какая же ты нынче хорошая с постели поднялась!

Начала Федосьюшка про башенку рассказывать, но Дарья Силишна и слушать не стала. С первых царевниных слов мамушка волчком закружилась.

— С постели теплой да прямо в башенку нетопленную! Ох, уморила ты мне царевну, Орька ненавистная! Тебе бы ко мне прибежать, меня бы оповестить, что не дело задумано. Застудилась-то как, государыня! Руки что лед у тебя.

Ничего мамушка в переполохе не слышит, ничего, как есть, не разбирает. Суетится, Федосьюшку за руки хватает, сенным девушкам кричит, чтобы взварец погорячее да попроворней несли.

— В собор Вознесенский нынче вам, царевнам, родителей поминать идти надобно. Попей взварцу, государыни царевна, а там и за одеванье примемся.

Торопливо глотает горячий душистый взварец царевна. Крадучись от мамы, Орьке половину теплого калачика сует. Хлопоча над выходными царевниными окрутами, все еще поваркивает растревоженная Дарья Силишна.

— Сбегай, Орька, да разузнай, что там у государынь царевен делается. Может, и готовы они уже к выходу. Да ты чего облизываешься?

Не стала Орька никаких больше допросов дожидаться, мигом за дверью очутилась. Покачала ей вслед головою мамушка, покосилась на поднос с калачиками, но невероятной, даже для Орьки, по дерзости своей показалась ей промелькнувшая в голове мысль.

А Орька уже назад бежит.

— Государыни царевны в колымагу садиться пошли.

Федосьюшка, взварца не допив, на ноги вскочила.

Поднялось тут такое, что и про взварец и про калачики все позабыли.

Запыхавшись от хлопотни, мама свою принаряженную хоженую из терема повела, Орька взварец с калачиком доедать осталась.

В тяжелых шубках аксамитных, с бобровыми ожерельями вокруг шеи, в шапочках меховых корабликами вышли царевны на крыльцо дворцовое. До обедни в соборе Вознесенском, что здесь же в Кремле стоит, все царевны своих государских родителей панихидой помянуть собрались. Они в царицыной усыпальнице помолятся, государь — в усыпальнице всех царей — в соборе Архангельском. Царь к обедне с боярами туда пройдет, а царевнам до того, как людно в дворцовом дворе станет, в терема вернуться надобно. Потому они и торопятся.

Уговаривала сестриц Софья пешими к монастырю пойти. Монастырь с теремами чуть что не рядом. Да не согласились царевны. Ирины Михайловны побоялись. И Софья, когда ей про старшую тетку напомнили, спорить бросила.

— Нечего до времени ее сердить, — сказала. — Разгневается — главному делу помехой станет.

А Марфа-царевна на эти ее слова незаметно, нежно, как друг по договору тайному, сестрицыной руки коснулась. Знала она, про что Софьюшка говорит. На днях еще та ей сказывала, что государя братца она и в этом деле на свою сторону перетянула.

— Потерпите! — сестрам она повторяла. — На теремах ваших царевниных замки только для видимости висят. Скоро, скоро вовсю распахнутся для вас двери тяжелые.

Жутко и радостно становилось Алексеевнам от этих слов.

А пока все шло по-старому. Высоко с обеих сторон сенные девушки запоны бархата турского подняли. От людского злого глаза запонами и тафтой, на лицо спущенной, огражденные, как слепые, царевны ногами ступеньки ощупывают. На лесенку колымажную из раскрытых дверец их мамушки под руки подхватывают.

Крыльцо в теремах

Застучала по вымощенному камнем безлюдному двору колымага тяжелая. Все кремлевские ворота с ночи на запорах оставлены. Отопрут, когда царевны из Вознесенского собора в свои терема вернутся. Дворцовые с их пути кто куда позапрятались. Из колымажного оконца глядеть не на кого, да и на то, чтобы оконную занавеску раздвинуть, времени, почитай что, и нет. Громыхнула колесами золочеными расписная колымага и стала. Приехали.

Снова проход из запон бархата золотного.

Холод безлюдной церкви, еще молящимися не согретой. Лампады и свечи, мрака не осилившие. Склоняются перед царевнами до земли черные куколи. В два ряда выстроились монахини, пропуская царевен в их шубках парчовых.

Волны ладана душистого государские царевнины места под башенками с золочеными орлами окутывают.

Монастырь еще благочестивою княгинею Евдокиею, супругою Дмитрия Донского, основан. Она поставила на Москве рядом с палатами княжескими «церковь каменну, зело чудну и украсила ю сосуды золотыми и серебряными». Так о ней в летописи записано.

Из этой церкви, когда княгиня приняла пострижение, и возник монастырь. И сделался он всех княгинь, а потом всех цариц и царевен усыпальницей.

Каждый раз, когда Софья в монастырь попадает, от гробниц царевниных на нее печалью повеет.

Сколько их! Для чего и рождались?

В теремах замурованные, того дня, когда их на вечный покой здесь же, со дворцом рядом, в монастырь отнесут, ждали.

Федосьюшка плачет. Катеринушка с Марьюшкой ширинкой глаза вытирают. Все усердно молятся. Все, кроме Софьи. Ей молиться мысли мешают, в голове так и стучат.

С той поры как внезапная кончина отца и болезнь государя братца ее у власти поставила, вся она, словно орлица перед полетом, встрепенулась. Глядит Софья на молящихся сестер, а сама думает:

«Все дороги, по каким люди ходят, для царевен золотыми и чугунными решетками позаставлены, на дверях их замки железные. Только раз единый для выхода последнего растворяются для вас все двери, все решетки отодвигаются: на пострижение в монастырь, либо туда же, в гробницу. А теперь все по-другому станет. Многое сделать теперь я могу».

Склонила царевна голову перед кадилом дымящимся, подняла ее, но ладан душистый мыслей ее не развеял. Все те же они у нее.

«Я царевен из терема выведу. Пускай и они жизни порадуются. Запоры вековечные я сокрушу. Сокрушу, а силы еще у меня останется. Царю советчицей в его делах государских не хуже боярина думного буду».

Дороги золотые из окошек высоких солнце по церкви построило, позолотило туман из ладана.

Отошло моление панихидное. Колышет весенний ветер запоны бархатные, развевает тафту, на лицо спущенную. Звенит капель, ручейки под ногами поют. Талым снегом от земли пахнет.

— Небо-то, небо синее-синее! — заглушая и капель и ручейки, звонко вскрикивает Марьюшка.

Остановились сразу все царевны. Голову закинув, развевающуюся тафту у подбородка пальцами прихватили, на небо далекое, жмурясь от солнца, уставились. А мамушки им:

— Торопиться надобно. Давно пора боярам ворота отпирать. Государю в собор Архангельский время идти.