Наталья Манасеина - Царевны

Загромыхали колеса. Повернула расписная колымага назад к теремному крыльцу.

Жемчужное ожерелье

Венец, телогрея

Царица шествует в церковь. На ней убрус с волосником, или ошивкой, ожерелье жемчужное, ожерелье бобровое, шубка золотная накладная, в руках жезл и ширинка. Сенная боярышня несет над царицей солнечник, или зонт

Ширинка

Женские одежды XVII века

— Так со двора и не ушла бы, — вздохнула Катеринушка.

— Солнышко-то какое!

— Весна красная прикатила.

— Поглядеть бы еще, — обернулась к выходным дверям Марьюшка и увидела, как они захлопнулись, тяжелые.

Солнышко, капель, ручейки, свежий воздух, талым снегом пропитанный, все за дверями осталось. Перед царевнами снова, как и всегда, лесенки частоуступчатые, давно ими исхоженные, сени надоевшие, сенцы, ходы-переходы узкие. Низкосводчатые покои с оконцами в рамах двойных. Слюда в них мутью позадернута. Воздух, за зиму застоявшийся, после свежего весеннего — еще тяжелее, чем есть, кажется.

— Скорей бы войлок с окошек убрать! Стеганые занавески снимите! Тепло пришло!

Девичьи голоса звонкой капелью в покоях рассыпались. Словно ручейки весенние, засуетились Катеринушка с Марьюшкой.

— К обедне собираться время вам, государыни царевны, — напоминают мамушки.

— До обедни мы еще в Грановитой побываем, — отвечают царевны. — Поглядим из окошек, как братец в собор пойдет. Первый государский у него это выход.

Горят на солнце кафтаны бояр золотные, сверкают каменья на оплечьях, на шапке Мономаховой молодого царя Федора Алексеевича. Под колокольный благовест медленно и торжественно идет он, опираясь на посох царский, отцу его послуживший. Бледно лицо его, не тверды шаги еще слабых ног. Хорошо, что бояре с двух сторон его крепко под руки держат. Одному бы ему, в тяжелом наряде государском, до собора не дойти.

Царь Федор Алексеевич

«Вот и поправился. Выходила я его, — думает Софья, провожая глазами удаляющегося брата, и вдруг вся холодеет от мысли, словно молния, внезапно сверкнувшей: — А что, если теперь его, телом окрепшего, а духом по-прежнему слабого, другие, а не я воле своей подчинят? Сказывали, после обедни царь к мачехе пройти собирался…»

Вся застыла Софья от ужаса.

Жить заточенницей она, волю почуявшая, уже больше не может. Нет такой силы, чтобы в терем ее опять запереть. Свободы, власти хочет она. На все пойдет, ни перед чем не остановится, если у нее то, чего она нежданно добилась, вдруг вырывать станут.

Мачеха?.. Да разве она не сильнее ее! Не только мачехи, всех во дворце Софья сильнее. Ровни ей нету.

А вдруг да поверит брат Наталье Кирилловне? На сторону ее станет? Тогда что?

Но Федор Алексеевич от обедни так утомился, что прямо из собора, как собирался, к мачехе не попал, а потом, позднее, с ним и Софья к Наталье Кирилловне прошла.

И сидел молодой царь между мачехой и сестрой, как связанный. Женщины одна на другую с затаенной ненавистью поглядывали. Наталья Кирилловна о том, что пасынку с глазу на глаз сказать собиралась, при зачинщице всего зла речь заводить не хотела, а про другое, постороннее, разговор плохо вязался. Царевич Петр тоже волчонком на сестру поглядывал.

Не засиделся молодой царь у мачехи. Ссылаясь на слабость после недавней болезни, поднялся с места, попрощался и вместе с Софьей к себе пошел.

— Злится мачеха, что Нарышкины нас, Милославских, не одолели, — говорила брату царевна. — Не ходи в терема царицыны без меня, братец любимый. Боюсь я за тебя.

И Федор Алексеевич с сестрой не спорил.

Страстная подходит.

Пасха поздняя на конец апреля в этом году выпала. Снег давно сошел, земля подсыхала.

Во дворце все зимние рамы к празднику выставили, слюду на окнах промыли. Стало светлее и веселее. Верховой сад под окошками царевен уже по-весеннему нарядили. Сено, рогожи, войлок с кустов и деревьев сняли. С мостов новой черной земли в грядки навезли, свежим тесом их вокруг обвели, жерди на столбах возле кустовых растений заново краской покрасили. На столбы клетки с птицами понавесили.

Ходит-гуляет в воскресенье Вербное по своему садочку, еще не зеленому, между грядок, пока пустых, царевна Федосьюшка.

Нынче она, как глаза открыла, саночки, красным бархатом обитые, с вербой, цветами бумажными и сластями убранной, возле постели у себя увидала.

Весело проснулась Федосьюшка. Перед обедом в Грановитую вместе с тетками и сестрицами на царский выход глядеть ходила. День красный, тихий да солнечный выдался. Пахнет в садочке сырой землей, свежим тесом пахнет, а больше всего краской от столбиков подновленных. Сзади царевны Орька, словно нехотя, переступает. К весне сильно выросла она, а похудела и того больше. Царевне она чем-то журавля из сада в Измайлове напоминает. Ручной он был, за людьми ходил, но все, словно нехотя, а летать совсем не мог, потому что ему постоянно крылья подрезали.

Любо Федосьюшке все, что кругом нее: и грядки, и кусточки еще голые, и лукошко с землею в уголышке припрятанное. В нем что-то посеяно. Зеленые, чуть заметные всходы, приглядевшись, царевна увидала.

— Орюшка, цветочки здесь какие посажены? Не ведаешь ли? Я разобрать не могу.

Наклонилась над лукошком царевна. Ответа заждавшись, назад обернулась:

— Цветики здесь какие, погляди!

Нехотя глаза от окошка отвела Орька, взглядом невидящим, куда ей царевна показывала, глянула.

— Не знаю какие, у нас таких нету, — едва разжимая губы, молвила.

Не любо Орьке все, что она кругом себя видит. Прежде, когда ей что-нибудь в ее новом житье не по душе приходилось, она охотно про хорошее, свое деревенское, вспоминала.

Федосьюшка любила послушать, как девочка ей про лесное да про полевое сказывала. Скучно царевне с той поры, как примолкла Орька.

— Неможется, что ли, тебе?

— Нет, ничего, Бог милует.

— Что же ты невеселая ходишь?

Молчит Орька. Насупилась. Тоскливо от лица ее унылого, недовольного.

— Хочешь, песню тебе, царевна, спою?